* * *
Про то же, что ефремовские герои могут иметь хоть прямую связь с реальностью, никто из литературной и окололитературной «братии» вообще предположить не мог. (Как, кстати, и то, что значительная часть героев соцреализма – всех этих слесарей и доярок – так же могла иметь своих живых прототипов.) Причина этого проста, и состояла она в том, что Иван Антонович – как уже не раз говорилось – выходил из совершенно иной среды, нежели они. Во время своей научной деятельности он имел крайне обширные контакты со всеми слоями населения нашей огромной страны, причем, зачастую – в самых экстремальных условиях. В которых человек или полностью ломался, или же демонстрировал гораздо более высокие качества, нежели обычно. Собственно, именно наблюдение данного процесса и стало основанием для исторического оптимизма Ефремова – поскольку он видел, что человек может быть лучше и сильнее, нежели это принято считать. (Впоследствии писатель даже посвятил указанному явлению целую книгу – «Лезвие бритвы».) И, разумеется, именно на основании данных наблюдений он и конструировал свое общество будущее.
Но разумеется, можно легко догадаться, что большинство представителей «литературной среды» ни с чем подобным никогда не сталкивались. Там господствовали совершенно иные нравы. Впрочем, так же, как среди «бомонда» научного. Именно последний факт и привел к тому, что Иван Антонович покинул науку вскоре после того, как по состоянию здоровья потерял возможность активной «полевой работы»: «кабинетная работа» с обязательным е участием в разного рода аппаратных играх была для него сущей мукой. Писательский труд в этом плане выглядел удобнее – поскольку в условиях отсутствия потребности получения «государственных плюшек» тут еще можно было как-то отказаться от участия в вечных «крысиных бегах». Но, разумеется, подобное положение для Ефремова было возможным только благодаря тому, что он уже имел определенную «писательскую славу», да и вообще, большинство благ –и значит, мог вести себя полностью независимо относительно «писательской тусовки».
Большинство же ее участников подобной форы не имели. Что вело к тому, что они были вынуждены большую часть своей жизни тратить на, чтобы приспосабливаться к творящимся тут нравам с требующимися для них человеческими качествами. Ну, возможно, некоторые из тех, кто пришел в литературную жизнь из жизни «обычной», еще помнили, что может быть что-то иное, за пределами подобной «крысиной жизни». Однако и они чем дальше, тем меньше верили в то, что подобное возможно. (Отсюда и идеи о том, что: да, были люди в наше время…) Ну, а те, кто вливался в указанную среду юности – та самая, «потомственная интеллигенция» — вообще считали иное поведение дурной идеализацией. Именно они впоследствии начали «протаскивать» в литературу и искусство «скрытых» негодяев, маскируя это «сложными характерами» — просто потому, что только подобных типов видели вокруг. (Интересно, что подобный «реализм» Ефремов считал недопустимым – о чем писал, например, в своей «Лезвии».)
Кстати, потом данный процесс пошел «по нарастающей» — скрытые негодяи превратились вначале в открытых, а затем и вообще, в откровенных извращенцев и прочую мразь. А все потому, что поколения, существующие в условиях, когда реальна только непрерывная конкуренция за блага друг с другом, ничего другого просто представить не могут. Впрочем, о данной тенденции в развитии – а точнее, деградации – искусства надо говорить отдельно. Тут же можно отметить только то, что принятии мерзости «тусовочной среды» за мерзость человека вообще есть явление старое и крайне опасное. На самом деле, оно сломало жизнь ни одному талантливому автору, который, неизбежно погружаясь в «среду», со временем «поглощался» ей целиком. Что неизбежно вело, в лучшем случае, к алкоголизму, мезантропии, депрессии – а в худшем случае, и к потере ценности жизни. (Достаточно вспомнить, сколько талантливых литераторов закончило жизнь добровольно. И в этой связи я хочу вспомнить другого гениального автора, которого, в определенной степени, можно противопоставить Ефремову.
* * *
Не удивляйтесь – но речь идет о Михаиле Афанасьевиче Булгакове. Конечно, может возникнуть вопрос: но как? Почему Булгаков – автор гораздо более «высокого уровня», нежели Ефремов – оказывается его антиподом. Но все просто – дело в том, что речь идет всего лишь об одной особенности творчества, а именно – об отношении к человеку и его развитию. Дело в том, что в своих произведениях Михаил Афанасьевич высказывается об указанной теме довольно. А именно – он указывает на то, что такового развития быть не может, а происходит скорее обратный процесс. Ну, в качестве хрестоматийного примера тут можно привести «Собачье сердце», которое является буквально гимном «антиэволюционизма», и направлено вовсе не против «шариковых» и «швондеров» — как это считается обыкновенно. Нет, что вы – последних Михаил Афанасьевич даже не воспринимает, как оппонентов. Главной его мишенью оказывается иное – идея того, что «человека можно сделать лучше», изменив условия его жизни и активно воспитывая. То есть – практически то самое, что составляет главную часть философии Ефремова.
Но данная идея, как известно, была вообще базовой для Советского проекта – именно на ее основании и была осуществлена масштабная перестройка огромной страны. Тем не менее, Булгаков не принимал ее до самого конца жизни – в последнем своем романе «Мастер и Маргарита» он утверждает то же самое, достаточно вспомнить знаменитое: «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». (Кстати, если «испортил» — то значит, они стали хуже.) Впрочем, указанный роман надо рассматривать отдельно — поскольку, помимо мизантропии, в нем можно найти немало ценной информации об миропонимании определенных кругов того времени. Тут же можно упомянуть только то, что уверенность в ухудшении «человеческого материала» у данного автора всегда оказывается связанным практически с тем же, с чем у Ефремова – уверенность в возможности преодоления Инферно. С окружающими его условиями. Дело в том, что Булгаков всегда описывает ту самую «художественную среду», то есть – писателей, режиссеров, артистов, журналистов и т.д.
Почему так происходит – понятно: сам Михаил Афанасьевич все советское время был связан именно с ними. Врачебная практика была им оставлена еще в 1920 году, когда, будучи военврачом Добровольческой Армии, он пережил поражение в Гражданской войне. Впрочем, тут нет смысла подробно разбирать, почему Булгаков превратился из медика вначале в журналиста, а затем – в литератора и драматурга. Можно только отметить то, что подобная смена деятельности в начале 1920 годах была довольно распространена – литературный труд в эти годы привлекал огромное число людей самых разных профессий. Видимо, было тогда нечто особенно важное для творчества – что само по себе есть вещь, обладающая особой ценностью для человека. Тем не менее, указанное погружение в «художественную среду» — как уже было сказано – оказалось для Михаила Афанасьевича причиной того, что он потерял возможность видеть иные человеческие образы, нежели те, что господствовали тут. Видимо, тут сыграло свою роль и «происхождение»: тот факт, что Булгаков происходил из крайне низкоинфернальной среды дореволюционной высшей интеллигенции – его отец был профессором –
приводил к тому, что, сравнивая то, что было, и то, что стало, он мог видеть только ухудшение и рост Инферно. (Хотя для большинства людей наблюдался обратный процесс.)
В любом случае, полностью отдавшись литературной и театральной «тусовке», и, в лучшем случае, контактируя помимо нее с представителями столичных служащих, то есть, практически с той же –по применяемым моделям поведения, средой – он просто не мог не принять идею о неизбежном «ухудшении» людей. Кстати, интересно то, что данная «модель» была, в конечном итоге, отвязана им от Советской власти– и воспринята просто, как историческая закономерность. (То есть – Булгаков не антисоветчик, как обычно считается, его отношение к людям имеет иную природу.) Именно подобное можно увидеть в «Мастере и Маргарите» — где автор почти полностью отдается гностической доктрине об ухудшении мира и о необходимости спасения из него. Любыми путями – в том числе, и через обращения к самым хтоническим силам. (Разумеется, из этого не следует, что Михаил Афанасьевич стал гностиком – он, конечно, знал о данном учении, но первичным для него было иное.) Впрочем, как уже говорилось, рассматривать «Мастер и Маргариту» надо отдельно. Тут же можно отметить только то, что очевидная ограниченность «ойкумены» данного произведения «литературно-театральными кругами» в совокупности с «совслужащими» прекрасно показывает, что же реально лежало в основании показанного инфернального мира. (Ну, а всевозможная чертовщина и гностицизм — это только маска для его выражения.)
* * *
Ну, а самое интересно тут — это, пожалуй, тот факт, что, начиная со своего самого первого издания, указанный роман оказался откровенным бестселлером среди этих самых «художественных кругов». Несмотря на то, что именно они были тут показаны в самом отвратительном виде. (Кстати, то же самое можно сказать и про иные произведения авторам – например, «Театральный роман».) Что прекрасно показывает, насколько велико было у Булгакова «попадание в волну» — в смысле, полное соответствие описанных героев представлениям своих читателей. Сам Михаил Афанасьевич, кстати, немало повеселился бы, если бы узнал, что в будущем его же «герои» сделают из его книг себе культ. Впрочем, и «не его героям» так же данная литература оказывается очень полезной – хотя бы для того, чтобы лучше видеть мерзости указанного бытия, и постараться в них не «вляпаться». Ну, и разумеется, для того, чтобы понимать, что же в существующей советской действительности было «не так» – в смысле, несоветским и даже антисоветским.
Впрочем, это будет уже совершенно иная тема. Тут же, завершая начатый разговор, можно сказать только то, что и ефремовская вера в возможность возвышения человека, и булгаковская уверенность в том, что человек нельзя исправить, показывают, прежде всего, потрясающую сложность и неоднородность самой советской культуры. В которой – что уж тут скрывать – так и не смог случиться столь необходимый перелом в сторону возвышения, который в 1920 годы казался столь близким. Но что поделаешь, социодинамика – штука сложная, и в ее рамках одномоментно взять – и ввести прогресс, разумеется, невозможно. Наоборот, тут требуется кропотливая и долговременная работа, которая, впрочем, обязательно должна завершится победой. Впрочем, о том, почему и как это произойдет – надо говорить отдельно…
