Метка: Культура

По этому поводу мне вспоминается моё детство, наполненное объектами нашей национальной культуры, оказавшими на меня столь сильное влияние.

Одной из книг, которые я особенно яростно перечитывал, был сборник из трёх сказок. Я читал эту книгу так много раз, что у неё развалился твёрдый переплёт. Я брал её с собой в поездки, я брал её с собой на дачу, она постоянно лежала у меня на тумбочке, в общем, явно эта книга оказывала на меня влияние.

В книге была сказка русского народного писателя про мальчика с русским народным именем Швед Шведов и его русского народного друга Карлсона. Кроме того, во второй сказке — тоже русского народного писателя — рассказывалось о приключениях русского народного медведя Винни Пуха. Третья сказка повествовала про русского народного Маугли, которого, внезапно, упомянул даже сам автор вышеприведённой цитаты о национальной культуре, видимо, тем самым тонко намекая на вклад именно Родного Отечества в его, автора, мировоззрение. Вклад, несравнимый со вкладом всего остального мира.

В других книгах, которые я тогда читал, тоже действовали сплошняком русские народные герои. Например, была книжка про русского народного итальянца Чиполино. Или, скажем, про русского народного итальянца Буратино.

Про последнего, впрочем, написал действительно русский писатель — позаимствовав для этого некоторые отдельные идеи у итальянца. Однако события этой книги всё равно явно происходили в Италии.

Путём аналогичного заимствования была создана ещё одна любимая мной серия книг: про русских народных девочек Элли и Энни, проживавших в Канзасе, и путешествовавших оттуда в скрытую русскими народными американскими горами Волшебную Страну.

Кроме книг, я ещё любил детские пластинки. Например, отличный психоделический мюзикл про Алису в Стране Чудес — тоже наверняка про нашу, отечественную девочку. И русскую народную сказку про Рикки-Тикки-Тави. И русскую народную сказку про Пеппи Длинный Чулок. И про русского парня Джельсомино, попавшего в Страну Лжецов.

Вообще, через раз, если не три раза из четырёх, даже если у книжки был русский автор, дело там происходило в какой-то иной стране, явно больше похожей на что-то западное, нежели на отечественное. Я уже не помню названий всех этих книг, но там постоянно фигурировали какие-то иные миры, столь не похожие на наш отечественный.

Из быстро приходящего на ум, в наших пенатах, разве что, тусил русский народный Гасан Абдурахман ибн Хаттаб. А так, ну сами посмотрите. Русская ли Красная Шапочка, распевающая про «если долго-долго»? Русские ли Кай и Герда? Русские ли Том Сойер и Гекльберри Финн? В России ли проживала Золушка? Дюймовочка? Нильс и егонные дикие гуси?

Конечно, я могу вспомнить ещё одного горячо любимого автора, у которого персонажи — русские. Кир Булычёв. Но вы знаете, его герои живут в том самом мире, где вообще без разницы, какая у вас национальность.

И, надо отметить, в этом была офигенная фишка. У моего тогдашнего Отечества были некоторые проблемы с английской рок-музыкой и американскими боевиками, оно временами вяло боролось с безродными космополитами и вяло пыталось внедрить русскую народную музыку в широкие массы, но вот что у него отлично получилось, так это сделать «наших» — международными.

Понимаете, в чём дело. Я отлично понимал, что Малыш и Пеппи — шведы, Том Сойер — американец, капитан Сорви-Голова — француз, а мумми-тролли — вообще мумми-тролли. Но меня это совершенно не парило. Они все были совершенно точно «нашими». Не в смысле национальной принадлежности, а в смысле восприятия моих с ними мысленных взаимоотношений. Это были правильные люди — даже тогда, когда они вообще не были людьми.

Где бы там ни происходили события — в Лондоне, Канзасе, Оранжевой республике или Волшебной Стране — я никогда не относился к этому, как «это не у нас, поэтому мне побоку». Это всё было в моём «у нас». Весь мир было «у нас». И даже больше, чем весь мир. Во всём мире и за его пределами хорошие люди пытались противодействовать плохому. Именно поэтому я читал Стругацких с ничуть не большим ощущением «это наши», чем Станислава Лема или Роберта Шекли. Именно поэтому я сопереживал героям Ремарка, Моэма, Стейнбека и Марка Твена ничуть не меньше, чем героям Кира Булычёва. Мне было всё равно, кто автор по национальности и по гражданству, если он писал хорошие книги или снимал хорошие фильмы. И не менее всё равно, кто по гражданству и национальности его герои.

Да, наверно я не хотел бы жить в Саудовской Аравии, Конго или в Камбодже. Но не потому, что «там не наши», а потому, что «там неправильно». Там хуже, чем в СССР, и, возможно, даже хуже, чем в современной России. Однако, например, во Франции, Вьетнаме или Новой Зеландии я бы с удовольствием прожил ещё несколько жизней. И, вообще говоря, жалею, что у меня нет возможности родиться, вырасти и в целом жить одновременно во многих странах мира. И даже во многих мирах.

Поэтому, сто пудов, если в чём-то видеть особую воспитательную роль Отечества, так это в формировании мысли, что какого-то особого Отечества у человека быть вообще не должно. Причём особой она была именно потому, что Советский Союз был в авангарде тех, кто активно внедрял эту мысль.

Да-да, тот самый «проклятый глобализм» имел в своём авангарде вот эту самую страну.

Благодаря стараниям которой четыре мушкетёра, Холмс и Ватсон, Дон Кихот, Паганель и Монтигомо Ястребиный Коготь были не какими-то непонятными иностранцами, а вполне своими чуваками.

Благодаря стараниям которой, несмотря на все тогдашние перегибы, ты, будучи технически русским, вполне можешь не любить балалайку, но любить волынку и электрогитару. Вполне можешь не обращать внимания: Рахманинов ли это или Бетховен, — при оценке музыкального произведения. Вполне можешь одинаково любить или не любить книги про Родиона Раскольникова и про Мери Поппинс. Вполне можешь смотреть советский или итальянский фильм про американских ковбоев, совершенно не удивляясь при этом: «почему это они снимают не про своё, отечественное, национальное?!».

Да вот поэтому: потому что твоим «культурным Отечеством» правда стал практически весь мир. И стал бы вообще весь, если бы некоторые страны не затрудняли доступ к созданным внутри них произведениям искусства, выдавая свою технологическую и социальную отсталость за «самобытность», «особый путь» и «сохранение собственной культуры».

Тем печальнее слышать призывы представителей стран из былого авангарда: срочно сплотиться в арьергард, самоизолироваться, восславить свою национальную идентичность и гражданство, насильственно ограничить доступный культурный спектр, выбирать «своих» не по положительным качествам, а по месту рождения, и ровно так же поступать с врагами.

Культурная самоизоляция и яростный фап на свою «национальную идентичность» и «отечественную культуру», друзья мои, это всегда удел деградирующих, а вовсе даже не развивающихся. Эндемики, как известно, водятся только на изолированных территориях, но они никогда не могут составить конкуренцию тем видам, которые развивались вне изоляции. Консервация никогда не приводит к росту силы — только к росту слабости.

Вы вполне можете любить балалайку и частушки — в этом нет никакой проблемы. Проблема начинается тогда, когда вы заверяете себя и окружающих, что вы все обязаны любить частушки и балалайку. И только их одних — поскольку любящий блюз или ирландские застольные песни однозначно продался «ненашим».

Ведь вы тем самым допускаете, что «ненаши» культуры вообще существуют, чем ограничиваете не только свой кругозор, но и свою способность влиять на всех людей планеты.

И одновременно с тем допускаете, что существуют «ненаши» по рождению (которым как раз и «продаются» любители «ненаших культур»), чем радикально сужаете круг своих возможных друзей, одновременно с тем без проблем впуская в круг своих друзей откровенных врагов, лишь тем близких к вам, что они тоже родились этнически русскими и с российским гражданством.

Впрочем, тут вместо «русских» или «российское» можно подставить абсолютно любую национальность и гражданство. Поскольку национализм самых разных степеней и культурный шовинизм — во истину интернациональные заболевания.

Постоянно присутствующие в сериале персонажи поднимают на смех фанатично верующих христиан и представителей церкви, американскую страховую и платную медицину, копов и преступность, представителей власти и буржуев, реднеков и журналистов. Создатели Симсонов не останавливаясь на социальных ролях, шутят и на расовую тематику: Итальянский мафиози «Жирный Тони», Сумасшедший шотландец садовник Вилли, еврей клоун Красти и да, Индус Апу.

Персонажи Симсонов глубоко гиперболизированы, их стереотипы возведены практически в абсолют и по каждому из них можно было бы снять отдельный фильм, который бы показывал, что персонаж Неда Фландерса оскорбляет чувства верующих, персонаж Мистера Бернса оскорбляет чувства миллионеров, а персонаж Мисс Хувер оскорбляет чувства школьных учителей, не иначе. Ведь каждый из них обладает целым набор ярких и несомненно, оскорбительных стереотипов.

В сценах с Апу создатели Симсонов поднимают такие вопросы как
— Миграционная политика;
— Просрочка продуктов питания в магазинах;
— Вопросы трудоустройства и занятости мигрантов;
— Культурные разница, например, в отношении к женщинам.

Если мы задумаемся над тем, как это подаётся в сериале, мы быстро придём к выводу, что сам по себе персонаж, не является негативным героем, и если он и совершает какие-то неправильные с точки зрения общества поступки, делает он это не по «злому умыслу» и не в силу своего характера, а потому что само устройство общества толкает его на это. Его персонаж вынужден бороться с бюрократией за право получить гражданство, ему нужны средства чтобы прокормить свою большую семью и массу голодных ртов, а часть его взглядов и следующих из них поступков несомненно являются культурным балластом, полученным в самой Индии, который так ярко контрастирует с американской культурой.

Таким образом, как это и свойственно социальной сатире, через гиперболизированных, порой гротескных персонажей и с помощью уничижительных стереотипов, создатели иронизируют над самим обществом, его устройством, над системой которая своим существованием приводит людей к такой жизни, к выполнению такой социальной роли.

Мы можем поставить на место Апу практически любого другого персонажа, за исключением лишь может быть мистера Бернса, но и в его случае, мы можем придти к выводу, что он является несомненным порождением системы, пусть и иного рода. Тут скорее идёт речь про отрицательную селекцию, что только персонаж обладающий такими личными качествами, смог в этой системе заработать миллионы и обрести такую власть.

Сатира хороша тем, что она является прекрасным симптомом для реальных общественных проблем. Как жанр она имеет глубокую историю уходящую корнями в далёкое прошлое. Примера ради Маркс Твен высмеивал социокультурные нравы американского юга до гражданской войны, в особенности вопросы рабства, а Салтыков-Щедрин широко освещал вопросы коррупции, жажды наживы, рутины, прописной морали.

Сатира является важным социальным явлением, которое помогает обществу обличать и решать свои проблемы, становиться лучше. Обычным же людям она с одной стороны позволяет устанавливать некие личные моральные и нравственные границы основанные на антиподах, по принципу «я постараюсь не быть таким как персонаж из сатиры». А с другой стороны, простым и доступным любому языком объясняет, почему в обществе случается то или иное дерьмо.

Однако, как показывает история, если не обращать внимания на высмеиваемые сатирой проблемы, их последующее решение может быть крайне болезненным для общества, как то показали гражданские войны в Америке и России. Тем печальнее от такого рода новостей, ведь они показывают, как сильно больно общество, коль у нас предпочтут закрыть глаза на проблему, или бороться с симптомами общественных недугов, нежели с их реальными причинами.

* * *

Про то же, что ефремовские герои могут иметь хоть прямую связь с реальностью, никто из литературной и окололитературной «братии» вообще предположить не мог. (Как, кстати, и то, что значительная часть героев соцреализма – всех этих слесарей и доярок – так же могла иметь своих живых прототипов.) Причина этого проста, и состояла она в том, что Иван Антонович – как уже не раз говорилось – выходил из совершенно иной среды, нежели они. Во время своей научной деятельности он имел крайне обширные контакты со всеми слоями населения нашей огромной страны, причем, зачастую – в самых экстремальных условиях. В которых человек или полностью ломался, или же демонстрировал гораздо более высокие качества, нежели обычно. Собственно, именно наблюдение данного процесса и стало основанием для исторического оптимизма Ефремова – поскольку он видел, что человек может быть лучше и сильнее, нежели это принято считать. (Впоследствии писатель даже посвятил указанному явлению целую книгу – «Лезвие бритвы».) И, разумеется, именно на основании данных наблюдений он и конструировал свое общество будущее.

Но разумеется, можно легко догадаться, что большинство представителей «литературной среды» ни с чем подобным никогда не сталкивались. Там господствовали совершенно иные нравы. Впрочем, так же, как среди «бомонда» научного. Именно последний факт и привел к тому, что Иван Антонович покинул науку вскоре после того, как по состоянию здоровья потерял возможность активной «полевой работы»: «кабинетная работа» с обязательным е участием в разного рода аппаратных играх была для него сущей мукой. Писательский труд в этом плане выглядел удобнее – поскольку в условиях отсутствия потребности получения «государственных плюшек» тут еще можно было как-то отказаться от участия в вечных «крысиных бегах». Но, разумеется, подобное положение для Ефремова было возможным только благодаря тому, что он уже имел определенную «писательскую славу», да и вообще, большинство благ –и значит, мог вести себя полностью независимо относительно «писательской тусовки».

Большинство же ее участников подобной форы не имели. Что вело к тому, что они были вынуждены большую часть своей жизни тратить на, чтобы приспосабливаться к творящимся тут нравам с требующимися для них человеческими качествами. Ну, возможно, некоторые из тех, кто пришел в литературную жизнь из жизни «обычной», еще помнили, что может быть что-то иное, за пределами подобной «крысиной жизни». Однако и они чем дальше, тем меньше верили в то, что подобное возможно. (Отсюда и идеи о том, что: да, были люди в наше время…) Ну, а те, кто вливался в указанную среду юности – та самая, «потомственная интеллигенция» — вообще считали иное поведение дурной идеализацией. Именно они впоследствии начали «протаскивать» в литературу и искусство «скрытых» негодяев, маскируя это «сложными характерами» — просто потому, что только подобных типов видели вокруг. (Интересно, что подобный «реализм» Ефремов считал недопустимым – о чем писал, например, в своей «Лезвии».)

Кстати, потом данный процесс пошел «по нарастающей» — скрытые негодяи превратились вначале в открытых, а затем и вообще, в откровенных извращенцев и прочую мразь. А все потому, что поколения, существующие в условиях, когда реальна только непрерывная конкуренция за блага друг с другом, ничего другого просто представить не могут. Впрочем, о данной тенденции в развитии – а точнее, деградации – искусства надо говорить отдельно. Тут же можно отметить только то, что принятии мерзости «тусовочной среды» за мерзость человека вообще есть явление старое и крайне опасное. На самом деле, оно сломало жизнь ни одному талантливому автору, который, неизбежно погружаясь в «среду», со временем «поглощался» ей целиком. Что неизбежно вело, в лучшем случае, к алкоголизму, мезантропии, депрессии – а в худшем случае, и к потере ценности жизни. (Достаточно вспомнить, сколько талантливых литераторов закончило жизнь добровольно. И в этой связи я хочу вспомнить другого гениального автора, которого, в определенной степени, можно противопоставить Ефремову.

* * *

Не удивляйтесь – но речь идет о Михаиле Афанасьевиче Булгакове. Конечно, может возникнуть вопрос: но как? Почему Булгаков – автор гораздо более «высокого уровня», нежели Ефремов – оказывается его антиподом. Но все просто – дело в том, что речь идет всего лишь об одной особенности творчества, а именно – об отношении к человеку и его развитию. Дело в том, что в своих произведениях Михаил Афанасьевич высказывается об указанной теме довольно. А именно – он указывает на то, что такового развития быть не может, а происходит скорее обратный процесс. Ну, в качестве хрестоматийного примера тут можно привести «Собачье сердце», которое является буквально гимном «антиэволюционизма», и направлено вовсе не против «шариковых» и «швондеров» — как это считается обыкновенно. Нет, что вы – последних Михаил Афанасьевич даже не воспринимает, как оппонентов. Главной его мишенью оказывается иное – идея того, что «человека можно сделать лучше», изменив условия его жизни и активно воспитывая. То есть – практически то самое, что составляет главную часть философии Ефремова.

Но данная идея, как известно, была вообще базовой для Советского проекта – именно на ее основании и была осуществлена масштабная перестройка огромной страны. Тем не менее, Булгаков не принимал ее до самого конца жизни – в последнем своем романе «Мастер и Маргарита» он утверждает то же самое, достаточно вспомнить знаменитое: «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». (Кстати, если «испортил» — то значит, они стали хуже.) Впрочем, указанный роман надо рассматривать отдельно — поскольку, помимо мизантропии, в нем можно найти немало ценной информации об миропонимании определенных кругов того времени. Тут же можно упомянуть только то, что уверенность в ухудшении «человеческого материала» у данного автора всегда оказывается связанным практически с тем же, с чем у Ефремова – уверенность в возможности преодоления Инферно. С окружающими его условиями. Дело в том, что Булгаков всегда описывает ту самую «художественную среду», то есть – писателей, режиссеров, артистов, журналистов и т.д.

Почему так происходит – понятно: сам Михаил Афанасьевич все советское время был связан именно с ними. Врачебная практика была им оставлена еще в 1920 году, когда, будучи военврачом Добровольческой Армии, он пережил поражение в Гражданской войне. Впрочем, тут нет смысла подробно разбирать, почему Булгаков превратился из медика вначале в журналиста, а затем – в литератора и драматурга. Можно только отметить то, что подобная смена деятельности в начале 1920 годах была довольно распространена – литературный труд в эти годы привлекал огромное число людей самых разных профессий. Видимо, было тогда нечто особенно важное для творчества – что само по себе есть вещь, обладающая особой ценностью для человека. Тем не менее, указанное погружение в «художественную среду» — как уже было сказано – оказалось для Михаила Афанасьевича причиной того, что он потерял возможность видеть иные человеческие образы, нежели те, что господствовали тут. Видимо, тут сыграло свою роль и «происхождение»: тот факт, что Булгаков происходил из крайне низкоинфернальной среды дореволюционной высшей интеллигенции – его отец был профессором –
приводил к тому, что, сравнивая то, что было, и то, что стало, он мог видеть только ухудшение и рост Инферно. (Хотя для большинства людей наблюдался обратный процесс.)

В любом случае, полностью отдавшись литературной и театральной «тусовке», и, в лучшем случае, контактируя помимо нее с представителями столичных служащих, то есть, практически с той же –по применяемым моделям поведения, средой – он просто не мог не принять идею о неизбежном «ухудшении» людей. Кстати, интересно то, что данная «модель» была, в конечном итоге, отвязана им от Советской власти– и воспринята просто, как историческая закономерность. (То есть – Булгаков не антисоветчик, как обычно считается, его отношение к людям имеет иную природу.) Именно подобное можно увидеть в «Мастере и Маргарите» — где автор почти полностью отдается гностической доктрине об ухудшении мира и о необходимости спасения из него. Любыми путями – в том числе, и через обращения к самым хтоническим силам. (Разумеется, из этого не следует, что Михаил Афанасьевич стал гностиком – он, конечно, знал о данном учении, но первичным для него было иное.) Впрочем, как уже говорилось, рассматривать «Мастер и Маргариту» надо отдельно. Тут же можно отметить только то, что очевидная ограниченность «ойкумены» данного произведения «литературно-театральными кругами» в совокупности с «совслужащими» прекрасно показывает, что же реально лежало в основании показанного инфернального мира. (Ну, а всевозможная чертовщина и гностицизм — это только маска для его выражения.)

* * *

Ну, а самое интересно тут — это, пожалуй, тот факт, что, начиная со своего самого первого издания, указанный роман оказался откровенным бестселлером среди этих самых «художественных кругов». Несмотря на то, что именно они были тут показаны в самом отвратительном виде. (Кстати, то же самое можно сказать и про иные произведения авторам – например, «Театральный роман».) Что прекрасно показывает, насколько велико было у Булгакова «попадание в волну» — в смысле, полное соответствие описанных героев представлениям своих читателей. Сам Михаил Афанасьевич, кстати, немало повеселился бы, если бы узнал, что в будущем его же «герои» сделают из его книг себе культ. Впрочем, и «не его героям» так же данная литература оказывается очень полезной – хотя бы для того, чтобы лучше видеть мерзости указанного бытия, и постараться в них не «вляпаться». Ну, и разумеется, для того, чтобы понимать, что же в существующей советской действительности было «не так» – в смысле, несоветским и даже антисоветским.

Впрочем, это будет уже совершенно иная тема. Тут же, завершая начатый разговор, можно сказать только то, что и ефремовская вера в возможность возвышения человека, и булгаковская уверенность в том, что человек нельзя исправить, показывают, прежде всего, потрясающую сложность и неоднородность самой советской культуры. В которой – что уж тут скрывать – так и не смог случиться столь необходимый перелом в сторону возвышения, который в 1920 годы казался столь близким. Но что поделаешь, социодинамика – штука сложная, и в ее рамках одномоментно взять – и ввести прогресс, разумеется, невозможно. Наоборот, тут требуется кропотливая и долговременная работа, которая, впрочем, обязательно должна завершится победой. Впрочем, о том, почему и как это произойдет – надо говорить отдельно…

«Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки,
но охрана гонит их прочь;
… и в глазах людей поражение;
в глазах голодных зреет гнев.
В душах людей наливаются и зреют
гроздья гнева – тяжелые гроздья,
и дозревать им теперь уже недолго».

Ты открываешь книгу и с первых страниц тебе в лицо начинает дуть раскаленный и пыльный ветер Америки. Той страны, где простой человек всегда думал, что, если он будет усердным и не будет жалеть себя, то он обязательно достигнет высот. Он обязательно откроет свое дело, прокормит и даст образование детишкам, да и вообще заживет совсем другой жизнью, ведь «славный малый» обязательно воплотит свою американскую мечту. «Славный малый» работает на земле, на фабрике, у дороги… он везде будет работать, потому что у него нет иного выбора.

Выбора, впрочем, нет и сейчас. И отнюдь не только в Америке. Его нет нигде. И спустя почти век «славный малый» в Африке, Европе, Азии и в Латинской Америке выживает и невольно мечтает «о своей Калифорнии». Но автор книги, о которой пойдет речь, разбил хрустальную иллюзию простого американского «оки»; он сделал это по-американски лихо, жёстко и под старую добрую песню простого фермера. Теперь не будет проповедников, потому что проповедовать нечего, а если ты еще видишь певунов от успеха, то значит на дворе всё еще варварский империализм янки. Тогда у нас всё еще есть множество причин открыть роман американского писателя и журналиста Джона Стейнбека «Гроздья гнева».

Основой книги стали отнюдь не фантазии автора, подкрепленные историческим ландшафтом Великой депрессии в США, а вполне конкретная поездка писателя летом 1936 года для сбора материала для серии статей и очерков, объединенных названием «Цыгане периода урожая». Интеллектуал из Нью-Йорка сам вышел из окружного центра Салинас в Калифорнии. Оказавшись в месте, так похожем на его родной дом, вдалеке от зажиточного Востока страны, он был потрясен увиденным: подавляющее число сезонных работников – это не мексиканцы, как думалось многим, а сами американские граждане. Их жалкое существование и ад социального бесправия так потрясли Стейнбека, что он совершит ещё не одну поездку в лагеря сезонников, проедет на автомашине по их пути из Оклахомы в Калифорнию, прежде чем он напишет книгу, которая в окончательном варианте получит название «Гроздья гнева».

История семьи Джоудов – сюжетная основа романа. Джоуды простые фермеры из Оклахомы, у которых, как у многих сотен тысяч землепашцев, крупные банки и плантаторы отбирают землю. Теперь уже нет того семейного очага, нет земли, которую вспахивал прадед, дед и отец «славного малого»: «Я собственными руками построил этот дом. Выпрямлял старые гвозди для обшивки, прикручивал проволокой стропила. Дом мой. Я сам его строил. Только попробуй его зацепить. Я стану у окна с ружьем. Только попробуй подъехать поближе, я тебя пристрелю, как кролика». Но вчерашний сосед, доедая свой сэндвич, все равно заводит трактор и от дома ничего не останется. Соседу же тоже надо кормить детей, а за эту работу дают три бакса в день, да и работенка постоянная. Как это похоже на слепую логику наших сегодняшних сограждан, для которых нет кризиса, если есть что «жрать» и где «срать». Нет кризиса, потому что в мой огород еще не приходят «банковские агенты» и «вооруженные плантаторами отряды с факелами». Эти граждане слепы и глупы, они верят в российскую California dreaming, благо — с Москвой у России безвизовый режим. Наших детей учат в школах финансовой грамотности, впаривают им на “днях карьеры” основные принципы успешных людей. Не удивительно, если потом условный соседский мальчишка придет и по твою душу, потому что работа стабильная и три бакса в день платит компания, а он ведь не идиот, а финансово грамотный лидер по жизни.

Весь роман – это долгий и тяжелый путь обнищавших работяг и их семей. Старые подержанные автомобили, в край заполненные пожитками, подобно ручьям соединились в огромной реке, устремленной на Запад, туда, где по слухам можно найти работу, кров и пропитание. И все поедут по трассе 66. Эта трасса неоднократно встречается в творчестве американских левых и сегодня. Чем тяжелее становиться путь, тем меньше место, куда они едут, кажется им райскими садами, тем больше люди начинают понимать, что их горе – не просто личное дело каждого, а то, что это общее огромное горе: «В Калифорнию или еще куда-нибудь – мы, как барабанщики на параде, поведем за собой наши обиды, нашу злобу. И настанет день, когда все армии озлобленных пойдут по одному пути. И они будут шагать в ногу, и поступь их будет грозной».

В одной из глав Стейнбек выводит вполне недвусмысленно понятия солидарности и взаимопомощи, силы объединенного класса, который будет страшить тех, кто владеет жизненными благами. «Вы, кому ненавистны перемены, кто страшиться революций, смотрите: вот точка, в которой пересекаются человеческие жизни. Разъедините этих двоих мужчин; заставьте их ненавидеть, боятся друг друга, не доверять друг другу. Ведь здесь начинается то, что внушает вам страх. Здесь это в зародыше. Ибо в формулу «я лишился своей земли» вносится поправка; клетка делится, и из этого деления возникает то, что вам ненавистно: «мы лишились нашей земли». Вот где таится опасность, ибо двое уже не так одиноки, как один. И из этого первого «мы» возникает нечто еще более опасное: «У меня есть немного хлеба» плюс «у меня его совсем нет». И если в сумме получается: «у нас есть немного хлеба», значит, всё стало на свое место и движение получило направленность. Теперь остается сделать несложное умножение, и эта земля, этот трактор – наши».

Джон Стейнбек не понаслышке знал, что такое эксплуатация человека человеком, для него это не пустой политэкономический термин, а реальная боль и ужас людей, находящихся в полурабском положении. Он видел собственными глазами «гроздья гнева» годов Великой депрессии, которые стали временем ужасающей нищеты и безработицы. В 1933 году ее уровень достиг 25%, а в 1938-м, когда происходит действие романа – 19%.

В описании ужасающих условий труда Стейнбек четко очерчивает классовые противоречия: «Если б вам, владельцам жизненных благ, удалось понять это, вы смогли бы удержаться на поверхности. Если б вам удалось отделить причины от следствий, если бы вам удалось понять, что Пэйн, Маркс, Джефферсон, Ленин были следствием, а не причиной, вы смогли бы уцелеть. Но вы не понимаете этого. Ибо собственничество сковывает ваше «я» и навсегда отгораживает его от «мы». <…> Потребность рождает идею, идея рождает действие. Полмиллиона людей движется по дорогам; еще один миллион охвачен тревогой, готов в любую минуту сняться с места; еще десять миллионов только проявляют признаки беспокойства».

Стейнбек показывает, какой тяжелый нравственный и этический труд проделывают члены семьи Джоудов, чтобы уберечь себя и попытаться сказать это громогласное «мы». Люди, доведенные до отчаяния, способны на многое, чтобы сохранить свою семью. Мало кто хочет приходить с работы, видеть собственных детей, пухнущих с голода, и ощущать свою беспомощность. Бывшие фермеры не всегда понимают, что проблема их недоедания, бедности и смерти не в отдельных «злых» банках, плантаторах и таких же как они рабочих, а в той системе, при которой хозяева повышают цены на спелые фрукты, понижая ставку заработной платы, заставляя людей «съедать» друг друга для получения работы. При всем этом ты понимаешь каждого рабочего в отдельности, его мотивы и принципы.

Автор романа буквально заставляет читателя смотреть на центральную проблему с разных сторон: голод, нищету и бесправие людей, с одной стороны, и полное «одурение» правящего класса от собственности, власти и денег – с другой. «Гроздья гнева» – это жестокая инверсия американской мечты, суровая история о том, как рушатся семьи, погибают люди и умирают от голода дети из-за ненасытной жадности, финансовых преступлений и наглости корпораций и капиталистического государства.

Немногие произведения американской литературы могут сравниться с «Гроздьями гнева» по эмоциональному накалу, экспрессивной мощи и силе воздействия на читателя.

Этот роман, написанный в 1938 году и опубликованный в 1939, – жесток, актуален и современен. В год, когда олигархическое государство отнимает у россиян их социальные права в виде людоедской пенсионной реформы, повышения налогов, огульно припудривая откровенные поборы «идеологическим елеем», многим из нас стоит взять с пыльной полки затертый том этого романа-реквиема по всем возможным сортам человеческих иллюзий.

Авторы: Лёля Бочко Миша Размаев

«Появилось даже общество «Долой стыд!». Кто его придумал — не знаю. Мне запомнился только один эпизод из его «деятельности». В трамвай, идущий по бульварному кольцу, в вагон, где была я, на остановке вошла голая пара. Ничего, кроме красных полотнищ от бедра к бедру, на них не было. На полотнищах белая надпись — лозунг общества. Пассажиры взроптали, требуя у кондукторши остановить вагон и высадить бесстыжих, но, пока возмущённые шумели, трамвай подошёл к остановке, и голая «агитбригада» раздавшая несколько листовок, вылезла сама. Возможно, это была кампания, проводимая комсомолом. Он круто взялся истреблять стыд.» (Писательница Наталья Баранская).

«В 1922 году я несколько раз присутствовал на выступлениях общества «Долой стыд». Совершенно голый, украшенный только лентой с надписью «Долой стыд», оратор на площади Краснодара кричал с трибуны:
— Долой мещанство! Долой поповский обман! Мы, коммунары, не нуждаемся в одежде, прикрывающей красоту тела! Мы дети солнца и воздуха!

Проходя там вечером, я увидел поваленную трибуну, «сына солнца и воздуха» избили. В другой раз мы с женой видели, как из трамвая, ругаясь и отплёвываясь, выскакивает публика. В вагон ввалилась группа голых «детей солнца и воздуха», и возмущённые люди спасались от них бегством. Опыт не удался, выступления апостолов советской морали вызвали такое возмущение, что властям пришлось прекратить это бесстыдство». (Белогвардеец Александр Трушнович).

«А общество «Долой стыд»? Ведь это не какой-нибудь рок-н-ролл или твист – члены этого общества гуляли по Москве нагишом, иногда только с лентой «долой стыд» через плечо… Мальчишки, зеваки шли толпами за адептами этого голого ордена. Потом московская милиция получила указания – и нагие фигуры женщин и мужчин исчезли с московских улиц.» (Писатель Варлам Шаламов).

Демонстрации общества «Долой стыд!» стали в эти месяцы излюбленной темой для острот. В октябре 1924 года харьковский журнал «Красная оса» шутливо сообщал: «Снова голые. Отделом демографической статистики зарегистрировано за вчерашний день появление в Харькове 18 голых. Роды во всех случаях прошли благополучно». Помимо Москвы, демонстрации общества «Долой стыд» проходили ещё в нескольких городах, в том числе Харькове, Саратове и Севастополе. Бельгийский консул в России Жозеф Дуйе вспоминал: «В 1925 году при покровительстве советского правительства образовалось общество «Долой стыд!». Члены этого общества обязались отказаться от одежды и ходить голыми. Для пропаганды некоторые члены этого эксцентричного общества были посланы в поездки: в Харьков, Ростов, Минеральные Воды и т. д. Я видел их в костюме Адама и Евы в Ростове». Первое время растерянная милиция не знала, как поступать со столь необычными нарушителями порядка…

И вот, наконец, появились печатные разъяснения наркома Семашко. «Подобное поведение необходимо самым категорическим образом осудить со всех точек зрения, – заявил он. – Во-первых… жестоко ошибаются, когда думают, что если ходить голым, отрастить волосы и ногти, то это будет самая настоящая «революционность»… Во-вторых, путешествие по Москве в голом виде совершенно недопустимо с гигиенической точки зрения. Нельзя подставлять своё тело под пыль, дождь и грязь… Улицы Москвы – не берег Чёрного моря… В-третьих, очень спорно, содействует ли это дикое новшество нравственности. Мы протестуем против «голых танцев» и не можем не протестовать против этого новшества. В тот момент, в который мы живём, когда ещё не изжиты капиталистические уродства, как проституция, хулиганство, обнажение содействует не нравственности, а безнравственности… Поэтому я считаю абсолютно необходимым немедленно прекратить это безобразие, если нужно, то репрессивными мерами».

После этого общий ветер переменился – журналы стали печатать ехидные шутки вроде таких – покупательница в магазине возмущается:

– Как вам не стыдно так обвешивать?!
– Я, гражданка, член Общества «Долой Стыд».

Сатирик Евгений Петров высмеял нудиста-недотёпу, устраивающего демонстрацию, в хлёстком фельетоне «Идейный Никудыкин» (текст приводится ниже).

Впрочем, сатирики позволяли себе посмеиваться и над самим наркомом и его борьбой с натуристами.

Карикатура на наркома здравоохранения Семашко в связи с его борьбой с обществом «Долой стыд!». 1925 год

Впрочем, даже суровая отповедь наркома оставляла некоторую лазейку: если Москва – не берег Чёрного моря, то, значит, на берегу Чёрного моря демонстрации натуристов всё-таки возможны? Однако уже 26 августа 1924 года власти города Алушты приняли постановление, которым запретили «не вызванное гигиеническими потребностями публичное и откровенное обнажение тела, а также всякого рода безнравственные демонстрации» и «публичное проявление интимно-половых отношений». Журнал «Крокодил» по этому поводу иронизировал: «Эх, кончилось счастье людское. Крышка: больше публично не станут проявлять интимно-половых отношений. Хватит, голубчики».

Любопытно, что Варламу Шаламову, в общем, симпатизировавшему обществу «Долой стыд» как одному из проявлений революционной свободы 20-х годов, реакция наркома Семашко показалась довольно мягкой: «Никаких громов и молний Семашко не метал. Главный аргумент против поведения членов общества «Долой стыд», по мнению Семашко, был «неподходящий климат, слишком низкая температура Москвы, грозящая здоровью населения — если оно увлечётся идеями общества «Долой стыд». О хулиганстве тут и речи не было».
В целом же демонстрации натуристов 1924 года в СССР вовсе не были чем-то курьёзным и случайным, несвойственным эпохе. Скорее, наоборот, они были только «верхушкой айсберга» тех перемен, которые революция внесла в социально-бытовую и половую сферу жизни общества. Хотя после 1924 года нудизм в СССР и был вытеснен в сферу семейного отдыха, но и здесь его массовость производила в те годы на иностранцев неизгладимое впечатление. Лауреат Пулитцеровской премии Х. Р. Кникерборгер описал свое путешествие в 1931 году по берегам Москвы-реки. Он оказался гостем настоящей фантастической «страны нудистов». Вот его наблюдения: «Тысячи мужчин и женщин, девочек и мальчиков, дети на руках, бабушки и дедушки играют в игры, едят провизию, обычную для пикника, купаются в реке или просто принимают воздушные ванны, греясь на солнце… Большинство участников пикника, юных атлетов и более старших людей – полностью обнажены… Группа юношей соревнуется в прыжках в длину. Полусотня их находится в яме для прыжков, либо ожидает своей очереди. Все они раздеты. Среди них нет девушек, но вскоре полдюжины девушек в легких летних платьях, проходя мимо, останавливаются, чтобы понаблюдать за прыжками… На другой стороне группа девушек играет в ручной мяч. Они обнажены… Ниже, в реке, несколько сотен женщин всех возрастов плавают, плещутся или просто беседуют, стоя по колено в воде. Никто не обращает на них особого внимания».

Из своих наблюдений гость делал такой любопытный вывод, который позволяет лучше понять социальную и политическую сторону советского натуризма 20-х годов: «Снимание одежды – наиболее радикальное уравнительное действие, которое может быть предпринято человечеством… При обнажённости классовые различия исчезают. Рабочие, крестьяне, конторские работники становятся вдруг просто людьми. Это, в краткой форме, излагает… главную цель советских революционеров. Вот почему… этим летом в Советском Союзе, на каждой его реке, на берегах всех его озер и морей, буквально миллионы мужчин и женщин плавали и загорали под солнцем без одежды, естественно, как будто по-другому не могло и быть…».
Как известно, помимо натуристов, в СССР в 20-е годы существовало родственное им «антигалстучное» движение среди молодёжи. Не заходя так далеко в своих лозунгах, как натуристы, «антигалстучники» выступали против «буржуйских» предметов одежды (вроде галстуков, шляп и т.д.), и тоже требовали «радикальных уравнительных действий» в одежде и быту. Натуристы, как это ни забавно прозвучит, по сути были наиболее крайним и последовательным течением «антигалстучников»…

И после 1924 года натуризм не только оставался широко распространённым явлением в СССР, но и оценивался в советской печати скорее со знаком плюс. Делегации советских нудистов в 20-е годы были самыми многочисленными на международных нудистских конференциях. На основе нудизма развивался и массовый детский отдых – в пионерском лагере «Артек» все дети купались без одежды (что подтверждает архивная киносъёмка). Детский журнал «Мурзилка» помещал фотографии ребят, которые в жаркий день «жарятся на солнце» безо всякой одежды. Здесь же печаталось и шутливое письмо Карла Маркса к маленькой дочери, где классик писал: «Я не любитель стеснений и терпеть не могу жаркой и душной английской атмосферы, – поэтому не удивляйтесь, если увидите меня в одежде вроде той, что носил праотец Адам. Надеюсь, что ваши гости сами в таком же роде».

Печать тех лет проявляла весьма сочувственное отношение к «здоровой наготе». На рисунке К. Елисеева в 1925 году пожилой человек, закутанный в пальто и шарф, с грустью смотрел на идущего по улице босоногого мальчишку в одних трусах: «Счастливая молодежь! У меня в детстве кожа подвергалась благотворному действию воздуха только тогда, когда меня раздевали для порки…».
На карикатуре из журнала «Ворон» (в 1924 году) по улице идёт команда футболистов, одетых только в трусики. Вслед брезгливо смотрят декольтированные нэпманши:

– Фи, Пьер! – говорит одна своему спутнику. – Как им не стыдно ходить полураздетыми среди белого дня по улице?

На другом рисунке вслед босоногому физкультурнику недоумённо смотрит тоже босой «святой старец»:
– Батюшки! – восклицает он. – Советский святой, что ли?

Газеты продолжали едко высмеивать «ханжество» в области одежды. Например, в 1939 году журнал «Крокодил» в рубрике «Музей глупости» помещал такое сообщение: «В Париже известный оперный певец был приговорён судом к 50 франкам штрафа за то, что, с его разрешения, и даже по его прямому приказу его дочь выкупалась в Сене без купального костюма. С другой стороны, судья не нашёл возможным наложить взыскание на неё самоё, ввиду её возраста: ей… четыре года».

Обложка советского детского журнала «Мурзилка». 1928 год

Другая заметка с той же страницы: «Президент Флоридского университета (США) Мэрфи… сказал: «Декольтированные платья, закатанные чулки и короткие юбки являются порождением дьявола и приведут современное и будущее поколение к хаосу и разрушению!».

В бытовом отношении к нудизму перемены наметились позже, в 40-е годы. В это время советские журналы и газеты стали сообщать о деятельности западных нудистов уже в совершенно ином тоне. Заметка «Бред сумасшедших» из печати 1948 года: «Конференция американского движения нюдистов, выступающих за то, чтобы все люди ходили голыми, приняла решение о том, что нюдисты могли бы «содействовать делу достижения мира во всём мире». Конференция предложила, чтобы солдаты армий всего мира сражались без военной формы, голые, — тогда никаких военных действий не произойдёт, так как «солдаты не смогут определить, где же их враг и где свои солдаты».

Оценивая общественные перемены в СССР 20-40-х годов, можно сделать вывод: победа над нудистами 1924 года стала одной из первых ласточек советского «термидора». Следующей вехой, уже в конце 20-х годов, стала такая же победа над «антигалстучниками»… Ну, а окончательный поворот в этом отношении закрепился уже в 40-е годы, с триумфальным возвращением не только галстуков, но и мужских шляп, дамских шляпок и вуалей… всего того, что казалось безвозвратно ушедшим в годы революции.

Примечание: На основном плакате к статье — Карикатура Ка-Фр’а «Голая пропаганда» (фрагмент) на общество «Долой стыд!» (1924 год).

Литературная иллюстрация.
Фельетон Евгения Петрова «Идейный Никудыкин»

«Вася Никудыкин ударил себя по впалой груди кулаком и сказал:
— К черту стыд, который мешает нам установить истинное равенство полов!.. Долой штаны и долой юбки!.. К черту тряпки, прикрывающие самое прекрасное, самое изящное, что есть на свете, — человеческое тело!.. Мы все выйдем на улицы и площади без этих постыдных одежд!.. Мы будем останавливать прохожих и говорить им: «Прохожие, вы должны последовать нашему примеру! Вы должны оголиться!» Итак, долой стыд!.. Уррррра!..

— И все это ты врешь, Никудыкин. Никуда ты не пойдешь. И штанов ты, Никудыкин, не снимешь, — сказал один из восторженных почитателей.
— Кто? Я не сниму штанов? — спросил Никудыкин упавшим голосом.
— Именно ты. Не снимешь штанов.
— И не выйду голым?
— И не выйдешь голым.
Никудыкин побледнел, но отступление было отрезано.
— И пойду, — пробормотал он уныло, — и пойду…
Прикрывая рукой большой синий чирий на боку, Никудыкин тяжело вздохнул и вышел на улицу.
Накрапывал колючий дождик.
Корчась от холода и переминаясь кривыми волосатыми ногами, Никудыкин стал пробираться к центру. Прохожие подозрительно косились на сгорбленную лиловую фигуру Никудыкина и торопились по своим делам.
«Ничего, — думал отважный Никудыкин, лязгая зубами, — н… н… иче-го… погодите, голубчики, вот влезу в трамвай и сделаю демонстрацию! Посмотрим, что вы тогда запоете, жалкие людишки в штанах!..»

Никудыкин влез в трамвай.
— Возьмите билет, гражданин, — сказал строгий кондуктор.
Никудыкин машинально полез рукой туда, где у людей бывают карманы, наткнулся на чирий и подумал: «Сделаю демонстрацию».
— Долой, это самое… — пролепетал он, — штаны и юбки!
— Гражданин, не задерживайте вагон! Сойдите!
— Долой тряпки, прикрывающие самое прекрасное, что есть на свете, — человеческое тело! — отважно сказал Никудыкин.
— Это чёрт знает что! — возмутились пассажиры. — Возьмите билет или убирайтесь отсюда!
«Слепые люди, — подумал Никудыкин, отступая к задней площадке, — они даже не замечают, что я голый».
— Я голый и этим горжусь, — сказал он, криво улыбаясь.
— Нет, это какое-то невиданное нахальство! — зашумели пассажиры. — Этот фрукт уже пять минут задерживает вагон! Кондуктор, примите меры!
И кондуктор принял меры.
Очутившись на мостовой, Никудыкин потёр ушибленное колено и поплёлся на Театральную площадь.
«Теперь нужно сделать большую демонстрацию, — подумал он. — Стану посредине площади и скажу речь. Или лучше остановлю прохожего и скажу ему: прохожий, вы должны оголиться».
Кожа Никудыкина, успевшая во время путешествия переменить все цвета радуги, была похожа на зеленый шагреневый портфель. Челюсти от холода отбивали чечётку. Руки и ноги скрючились.
Никудыкин схватил пожилого гражданина за полу пальто.
— П…п… прохожий… вввввв… долой… ввввв… штаны… вввввв…
Прохожий деловито сунул в никудыкинскую ладонь новенький, блестящий гривенник и строго сказал:
— Работать надо, молодой человек, а не груши околачивать! Тогда и штаны будут. Так-то.
— Да ведь я же принципиально голый, — пролепетал Никудыкин, рыдая. — Голый ведь я… Оголитесь, гражданин, и вы… Не скрывайте свою красо…
— А ты, братец, работай и не будешь голый! — нравоучительно сказал прохожий.
Никудыкин посмотрел на гривенник и заплакал. Ночевал он в милиции.»
(1924)

Вопрос об авторстве:

Чаще всего поэма приписывается Ивану Баркову — ученику Ломоносова, известному фривольными стихами на тему межполовых сношений. Нестыковка тут прежде всего во времени написания поэмы. Барков умер в 1768 году, в начале царствования Екатерины Второй. Однако в самой поэме, говоря о предках Луки, автор пишет:

«При матушке Екатерине
Благодаря своей х…е
Отличен был Мудищев Лев
Как граф и генерал-аншеф.

Свои именья, капиталы>
Спустил уже Лукашкин дед.
И наш Лукашка, бедный малый,
Остался нищим с малых лет.»

Даже если предположить, что Лев Мудищев и есть тот самый распутный дед (бывает и такой вариант куплета где слово «уже» не используется), то, прыгнув на два поколения вперёд, к самому Луке, мы переносимся во времени лет на пятьдесят, а это уже начало XIX века. Как ни крути, Баркова в те годы на свете уже не было.
Ещё одна улика — «пожарная кишка», с которой сводня сравнивает член г-на Мудищева. В течение всей жизни И. С. Баркова пожарные не пользовались шлангами, а по старинке бегали с вёдрами. «Две радужные бумажки» — тоже анахронизм. Первые бумажные ассигнации появились в России в 1769, то есть уже после смерти Баркова. Кроме того, язык произведения довольно современен и явно написан был после 1820-х годов. Стих «Луки» — это ямбический тетраметр, типичный для XIX столетия (после 1820 г.), с характерным для этой эпохи ритмическим профилем. Все варианты «Луки» обнаруживают поразительное сходство с пушкинским стихом 1830-х годов.

Лёгкость и изящество изложения натолкнули многих правдоискателей на мысль, что автором поэмы является Александр Сергеевич Пушкин. Многие ссылаются на близкий «Луке» по духу пушкинский стишок «Царь Никита и сорок его дочерей». Да и его Езерский, в принципе, описывает очень похожую родословную главного героя, но это вполне кто-то у кого-то мог подсмотреть.
Однако, это тоже вызывает сомнения. Пушкин всё-таки был дворянином, а это значит, что, несмотря на весь свой талант, он не мог знать изнутри мещанский мир старой Москвы. Если он и знал его, то только со стороны.

Кстати, Пушкин «Мудищева» знал и очень любил. Ему даже приписывают высказывание: «Вот увидите: как только отменят цензуру, прежде всего опубликуют не наши вольнодумные произведения, а „Луку Мудищева“».

В качестве возможного автора «Луки…» чаще всего (после Баркова и Нашевсё) называют Василия Львовича Пушкина, родного дядю Нашеговсего. Именно В. Л. написал полухулиганскую поэму «Опасный сосед». Она довольно близка к «Луке…» по стилю и языку, но мата в ней почти нет.

Во время Великой Отечественной войны прозвище в честь героя поэмы — Лука — получил фугасный реактивный снаряд М-30, применявшийся с простейших переносных пусковых установок залпового огня рамного типа. Прозвище было дано в связи с характерной формой головной части снаряда; из-за явного непристойного подтекста шутки прозвище «Лука», имевшее определённую популярность у солдат, практически не получило отражения в советских прессе и литературе и осталось малоизвестным в целом.

Известна также анонимная поэма «Лука Мудищев — президент», подписаная неким Ведьмаком Лысогорским и опубликованная в далёком 1996-м году. Посвящена она А. Г. Лукашенко.

В советской экранизации произведения «Война и мир» посреди Бородинского сражения встречается эпизодический персонаж Лука Мудищев.

Экранизировать «Луку» собирался такой мэтр кинематографа, как Сергей Эйзенштейн. Михаил Ромм так вспоминал об этом:

«. Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после «Пышки», гово­рили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. Я говорю ему:
— Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.

Он мне говорит:
— Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
— В каком это смысле?
— Так ведь же,— говорит,— уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть… войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.

Я смеюсь, говорю:
— Ну, это шутки.

Он говорит:
— Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе — сам, заметьте, — я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, — совершенно вот то же, что вы мне говорили, — нельзя же так. Давайте отбросим все в сторону. Ну, была «Мексика», ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать». Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание — буду работать». Правильно все? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти «Веселые ребята». Ну, а я ему отвечаю: «Я не ассенизатор, говно не вывожу». Он проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: «Дайте мне самостоятельную работу — буду ставить. Буду ставить по вашему указанию». Он мне говорит: «Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение, и вот, так сказать, экранизируйте. Вот как Петров удачно сделал «Грозу», вот и вам бы что-нибудь классическое». Я говорю: «Я Островского, так сказать, недолюбливаю, я уже ставил «Мудреца», так сказать, нареканий много было, но пожалуй, это предложение мне нравится, Я вам очень благодарен, Борис Захарович».

Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, «Лука» называется». Я фамилию не добавил, естественно из осторожности, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».

Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, пришел в полный восторг, даже глаза загорелись: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» — спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».
«Ну, что ж, — говорит Шумяцкий, — очень хорошо. Счи­таем, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут и решим. Приступайте к работе. Ступайте».

Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился в присядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя… употребил».
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: «Барков, «Лука». Достать немедленно в Ленинской публичкой библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».

Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопну­лась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» Она говорит: «Посмотрите». Подходят секретарши, ахают, — сенсация.

Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать?»

Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и гово­рит: «Знаете, что-то с Борис Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку».

Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Что он, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». — «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)

Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня».

Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»

Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».

«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шу­мяцкий спрашивает?» — «Сказала».— «Хорошо».

Ну, вот так, проходит полчаса — опять Шумяцкий звонит.
Еще полчаса, еще полчаса, еще полчаса.

А заместители собрались в другом кабинете, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.»

Конечно, «Лука Мудищев» не относится к числу шедевров русской поэзии XIX века. Однако существует несколько веских причин, не позволяющих считать это произведение достойным безоговорочного отвержения. Первая относится к собственно поэтическим достоинствам поэмы, которая, при всех своих несовершенствах (отчасти, видимо, относящихся к сфере порчи текста, который мы теперь реконструируем лишь приблизительно), все же представляет значительный интерес и как очерк нравов прошлого века, причем той их стороны, которая не попадала на страницы известной нам литературы, и как отнюдь не графоманское творение неизвестного нам автора. Плюс к тому, афористические формулировки, незаурядное мастерство владения словом, тонкое пародирование Пушкина (или подражание ему) — все это делает поэму интересной страницей вольной русской поэзии XIX века.

Cлева направо – патриархи русской революции: Бакунин, Кропоткин, Чернышевский, Лавров. Про самую характерную часть их облика нечего и говорить

Вообще, длинная, густая, пышная борода и усы – достаточно характерный атрибут облика не только сказочного колдуна и волшебника вроде старика Хоттабыча, Деда Мороза или дядьки Черномора, но и революционера. Борода у героев сказок обычно скрывает в себе магические свойства – способность изменять мир. Как известно, джинн Гасан Абдурахман ибн-Хоттаб из сказки советского писателя Л. Лагина творил волшебство, выдёргивая из своей бороды волосок и разрывая его на части. «Старик тяжело вздохнул, вырвал из своей бороды один волос, другой, третий, затем в сердцах выдернул из неё сразу целый клок и стал с ожесточением рвать их на мелкие части, что-то сосредоточенно приговаривая…» Ясно, что чем борода длиннее и гуще, тем больше её сила и могущество. А разве у революционеров дело обстоит иначе?..

Вот красноречивая выдержка из книги Герберта Уэллса «Россия во мгле», широко публиковавшейся в СССР в 1958 и 1970 годах. Английский писатель с нескрываемым раздражением писал о слишком громадной, по его мнению, бороде Карла Маркса: «Куда бы мы ни приходили, повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борода, широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; её холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на «Капитал»; и то человеческое, что остаётся от лица, смотрит поверх неё совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня всё больше и больше. Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса. Когда-нибудь, в свободное время, я вооружусь против «Капитала» бритвой и ножницами и напишу «Обритие бороды Карла Маркса»». Что ж, раздражение писателя-реформиста, члена Фабианского общества, убеждённого противника революции и большевизма, вполне понятно…

Для тех, кто не знает или забыл, напомним облик основоположника марксизма:

Любопытно проследить, как постепенно исчезали эти «сказочные», а точнее, революционные атрибуты (бороды, усы) из облика советских руководителей. Уже Ленин, Троцкий и их соратники «укоротили» завещанную им чересчур обширную бороду Маркса: они оставили себе только скромные испанские бородки клинышком. Хотя были времена, когда В. И. Ульянов носил бороду, больше напоминавшую об облике основоположников марксизма. Большевик Григорий Шкловский вспоминал о 1903 годе: «Ильич… на свою внешность обращал столько же внимания, сколько любой русский студент-«нигилист». Борода его росла тогда во все стороны, и о стрижке её он не заботился и это, между прочим, шло к нему гораздо лучше, чем когда он, по отношению к ней, применял методы европейской цивилизации…»

Ленинский ЦК РСДРП(б)-РКП(б) и Политбюро ЦК были в своём большинстве «бородатыми».

Вообще же борода и усы Ленина были важнейшей частью его художественного образа в советском искусстве. На живописных полотнах Владимира Ильича обыкновенно изображали бородатым – даже в те моменты, когда в реальности он бороды и усов не носил. Например, на картинах, где Ленин провозглашал Советскую власть, его непременно изображали с бородой и усами. Хотя в действительности в этот день он был чисто выбрит – с целью маскировки.
Картина Владимира Серова «Ленин провозглашает Советскую власть» (один из вариантов):

На более позднем варианте, после развенчания «культа личности», Сталин с картины бесследно исчез, но борода и усы Ленина остались в неизменности:

Хотя на самом деле в те дни Владимир Ильич выглядел так:

Но обрить его на картине казалось немыслимым.
Затем, как известно, в 20-е годы, в Кремле разгорелась война между «бородатыми» и «безбородыми». Случайно ли то, что первые хотели мировых перемен, а вторые предлагали ограничиться одной страной? Победили последние, сбрившие революционные бороды и оставившие на своих лицах только аккуратно подстриженные усы.
Вот уже сталинское Политбюро 1934 года. Это, если не считать «всесоюзного старосту» Калинина и Петровского, безбородое Политбюро.

В 30-е годы борода уже воспринималась как вызов новой эпохе, символ прошлого, знак оппозиции. Лазарь Каганович в беседах с писателем Феликсом Чуевым вспоминал поразительный эпизод: «Я бороду носил до тридцать третьего года. Сталин говорит:
– Зачем тебе борода?
Я говорю:
– Давно ношу.
Сталин:
– Надя, дай ножницы, я ему сейчас срежу бороду!
Я говорю:
– Хорошо, я бороду сниму сам…»
Лазарь Каганович – с бородой и без неё:

Но впереди, спустя два десятка лет, безбородых победителей ждала новая война – на этот раз против «безусых». И они потерпели в ней полное поражение. В начале 60-х годов уже усы стали новым символом оппозиционности и «ретроградства». На карикатурах в советской печати 60-х годов «наследников Сталина» неизменно изображали с усиками… В том числе на самой известной из этих карикатур, где «наследник» стоит на коленях перед портретом И. В.:

Полувековой юбилей революции застал всех высших руководителей страны безбородыми и безусыми. Вот брежневское Политбюро. Никто в нём не носил усов, если не считать секретаря ЦК Бориса Пономарёва, который – что характерно! – занимался в ЦК тем, что осталось от Коминтерна, от идей мировой революции.

К маю 1966 года среди членов Политбюро не уцелело ни одного обладателя усов, не говоря уж о бороде. Можно сказать, что в этом безусом и безбородом Политбюро брови Леонида Ильича оставались последними клочками из роскошной, сказочной бороды Карла Маркса.
Любопытно, что тогдашний антисоветский фольклор почувствовал это родство и с виртуозной лёгкостью восстанавливал его – брови неожиданно роднили Леонида Ильича с его предшественниками – Сталиным и даже Лениным:
«Что такое брови Брежнева? Это усы Сталина, но на более высоком уровне».
«– Пашутылы, ы хватыт! – сказал Брежнев, переклеивая брови себе под нос».
«– Какая у Брежнева партийная кличка?
– Бровеносец в потёмках».
«– Где то бревно, которое Ленин нёс на субботнике?
– Проросло бровями и правит нами».
А среди молодежи возникла новая мода на бороды и длинные волосы. Они вновь, как и столетием ранее, сделались своеобразным символом вольнодумства, независимого образа мыслей и поведения. Сатирики 50-х годов называли юных бородачей «дикообросами» (нечто вроде дикообразов). Один из юмористических рисунков 1962 года изображал «Молодёжное кафе». Все посетители кафе – молодые люди с большими бородами…

Журналист и зять Хрущёва Алексей Аджубей вспоминал: «Бороды воспринимались как вызов общественному мнению, и если их насильственно не состригали по примеру Петра, то всё же они сильно портили репутацию. Ссылки на внешность Маркса, Энгельса и Ленина объявлялись кощунством».
Карикатура на бородачей из советской печати начала 60-х годов (одновременно она высмеивает увлечение молодёжи повестью Хэмингуэя «Старик и море»):

Отношение к бородам несколько смягчилось в 60-е годы, после победы на Кубе революционеров-«барбудос» (то есть опять-таки «бородачей»). В фильме «Шантаж» (1972 год) из популярного телесериала «Следствие ведут Знатоки» одна из отрицательных героинь говорит: «Три месяца тому назад зачастил один юноша с окладистой бородой в тёмных очках… Такая странная пошла мода среди нынешней молодёжи, простите, вы не находите, – борода? Я говорю: Петра Первого на вас нет, он бы вас живо всех обрил!». Вкладывая такие слова в уста заведомо отрицательного персонажа, авторы фильма тем самым явно «брали под свою защиту» бородатых от необоснованных нападок…
А возвращаясь к бровям Леонида Ильича, которые стали символом «первого лица» страны с октября 1964 года, мы сейчас можем видеть, что брежневская эпоха действительно была последней остановкой революции и Советской страны перед их крушением и переходом к эпохе открытой контрреволюции.
В общем, наверное, есть истина в известном изречении Конфуция о том, что «миром правят знаки и символы, а не слово и закон». Как только «обритие бороды Карла Маркса», о котором так безнадёжно мечтал Уэллс в 1920 году, было полностью завершено, наступила эпоха Реставрации. Мировая реальность с 1917 года до 1991-го неузнаваемо изменилась, но революционная борода Карла Маркса оказалась растрачена его наследниками до последнего волоска…
В общем, как это ни поразительно, но СССР в этом смысле зеркально повторил историю Российской империи: его основали бородачи, а когда их наследники полностью избавились от бород и усов, то и Союза не стало…

P. S. Для комментаторов, страдающих звериной серьёзностью, повторяю: этот пост, как и предыдущий, представляют собой шутки юмора. 🙂 Хотя в любой шутке есть только доля шутки…

Кадры из советского фильма «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил» (1976)

Любопытно отметить, что в советский период отношение к этим мерам царя Петра было довольно различным. С одной стороны, их одобряли. Например, в знаменитой книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934 год) под редакцией Горького читаем такие строки:

«Вновь из дымной пропасти истории выплывает всклокоченная борода, та, которую некогда с бешенством стригли Петровы ножницы. При Петре проповедывали о пришествии царства антихристова. Прошлым летом в лагере близ семнадцатого шлюза шестьдесят человек «незнаевцев», отвечающих на всё – «бог знает», лежали три месяца на нарах и не желали работать, потому что: «Канал строите для чорта, на Медвежьей горе сидит чорт большой, мы на чорта не работаем».»

А с другой стороны, в советских школах учили «Горе от ума» Грибоедова, где положительный персонаж Чацкий (очень близкий по взглядам к славянофилам, если разобраться) сурово бранит «седые, бритые, смешные подбородки», введённые Петром.

Николай Неврев. «Пётр I в иноземном наряде перед матерью своей царицей Натальей, патриархом Адрианом и учителем Зотовым.» 1903

Русский лубок на тему брадобрития и «дискуссии» «раскольника» (старообрядца) с цирюльником. «Цырюльник хочет раскольнику бороду стричь. Раскольник говорит: слушай, цырюльник, я бороды стричь не хочу, вот гляди на тебя скоро караул закричу»

В общем, получалось, что советской эпохе внятно всё: и бакенбарды Александра Сергеевича (ведь пушкинские бачки в тот момент тоже были зримым знаком вольнодумства, первым нарушением строгой петровской традиции брадобрития), и язвительная критика Чацкого, но понятны и действия самого Петра, «бешено стригшего всклокоченную бороду» истории.

А история «бородового инакомыслия» в царской России насчитывает целые тома. Например, в 1757 году Михаил Ломоносов, сам не носивший бороды, тем не менее написал оду запрещённому атрибуту – «Гимн бороде», чем навлёк на себя гнев царской семьи.

Впрочем, полностью бороды при Петре не запрещались, их носил даже кое-кто из близких соратников самого Петра. Но упрямым обладателям бород следовало отныне вносить в казну особую пошлину – «бородовой сбор». И ношение бороды превратилось в весьма дорогое удовольствие. Бородатые крестьяне эту пошлину не платили, но за каждый въезд в городские стены и выезд из них обязаны были платить по одной копейке «с бороды».

Бородовой знак (об уплате пошлины на бороду). Рубеж XVII-XVIII веков. Такой знак вешался на шею и был действителен в течение года

Вплоть до середины XIX века ношение бороды служащим дворянам возбранялось, отпускать бороду разрешалось только лицам свободных состояний, достигшим более или менее преклонного возраста. У молодых людей это расценивалось как вольнодумство. Поэтому старик Аксаков бороду носил, и это не ставили ему в упрёк, а когда в 1850-е годы бороды решили отпустить молодые славянофилы, его сыновья, да вдобавок вздумали переоблачиться в традиционное (допетровское) русское платье, на это последовал довольно скорый и решительный высочайший запрет.

И лишь после отмены крепостного права борода мало-помалу начала брать верх. Александр III был первым после Петра русским царём, который носил бороду. Его примеру последовал и Николай II. А ведь, кажется, никто ещё не обвинял этих двух монархов в чрезмерном вольнодумстве… Однако улика – борода – как говорится, налицо, в прямом и переносном смысле. 🙂 А начал расшатывать петровскую традицию ещё Александр II со своими бакенбардами… И это действительно было что-то вроде вольнодумства, только вольнодумства «справа», в плане отрицания реформ Петра, даже на чисто внешнем уровне. Получается, что империя Романовых пришла к демонстративному отрицанию того, на чём она строилась, выбила основополагающий камень из-под себя самоё. Спрашивается, могла ли она после этого устоять? 🙂 Конечно, нет. И она рухнула… (Для слишком серьёзных комментаторов добавлю, что насчёт бороды – это шутка, но в каждой шутке есть лишь доля шутки).

Ещё более интересное развитие получила тема бороды в советское время. Однако это – уже совсем другая история…