Рубрика: Книги

Впоследствии, автор «кинул клич» к продолжению серии, на который откликнулись несколько молодых авторов. Более того, в переиздании «Главного боя» в 2002 году от издательства «Эксмо» Никитин опубликовал правила для тех, кто восхочет пополнить серию. К сожалению, пар ушел в свисток, стремительно вспыхнув, серия так и угасла, как, к слову вся фэнтезийная линейка «Центрполиграфа», Юрий Никитин превратился в Гая Юлия Орловского и, мягко говоря, исписался, чем и похоронил интерес к своему творчеству.

А теперь небольшой обзор серии. Вышли в ней произведения следующих авторов:

1. Юрий Никитин — «Княжий пир», «Главный бой» (впоследствии оба переиздавались в «Эксмо» после того, как Никитин перешел в это издательство)

2. Дмитрий Янковский — «Голос булата», «Знак пути», «Логово тьмы», «Шестой витязь» (но об этой книге чуть дальше). Впоследствии вся четверка была переиздана в «Лениздате»

3. Евгений Адеев — «Цена Чести». Именно эта книга и является четвертым романом из цикла Янковского, но как заявлял сам автор, его друг, Евгений Адеев, хотел стать писателем, поэтому Янковский разрешил ему выпустить книгу под его авторством. Самый памятный мне роман серии, с которого и началось знакомство с «Пиром»

4. Александр Нуждаев — «Ратибор Новгородец». Неплохой образчик древнерусского героического фэнтези, один из немногих романов серии, где Змей Горыныч представлен не только как огнедышащая крылатая рептилия о трех головах, а как вполне себе маг — полиморф, способный принимать человечье обличье

5. Владимир Перемолотов — «Талисман власти», «Паучья лапка», «Внешний враг» — эти три книги вышли в «Центрполиграфе». А вот четвертая книга — «Тень воина» — вышла уже в издательстве «Армада»

6. Дмитрий Сорокин — «Оберег» — в меру хулиганское, в меру стебовое переложение как пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», так и сказок о Еруслане Лазоревиче. Читалось весьма неплохо.

7. Вячеслав Грацкий «Заговор древних». Издавался питерской «Азбукой», той самой, что издает ныне романы Семеновой. Наименее понравился из всей серии. Как минимум не мог простить автору превращение Белояна в Белояра. Кстати, это первый роман цикла, где Добрыня прямо назван Никитичем

8. Максим Мелехов — «Черная радуга».

9. Василий Купцов — «Последний леший». Упомянутые одним предложением в «Цене чести» сведения о том, что Рахта и Сухмат изловили лешего обрели самостоятельный сюжет и зажили своей жизнью. В целом читалось весьма неплохо.В том числе с пресловутой сказкой про лису, зайца и две березы, знакомой каждому, кто хотя бы раз в жизни смотрел фильм «Александр Невский».

Каждая книга, выходившая в «Центрполиграфе» снабжалась картой мира, где происходит действие, сиречь сказочно-былинной Руси. На карте радовала Москва в Х веке, ну и название одного из племен — отморозки.

Теперь о самих книгах. Надо сказать, что серия вобрала в себя все достоинства и недостатки своего зачинателя — захватывающий сюжет в стиле «богатырь в чисто поле поскакал, всех врагов он там порубал», минимум словоблудия, неплохо проработанный древнерусский сказочно-былинный мир, но вместе с тем герои в основной своей массе не самые живые, а по степени правдолюбия, основная масса героев «Пира» заткнет за пояс пресловутого Эддарда Старка, что мягко говоря идет вразрез с первоисточником, сиречь былинами. Былины почитать — Недов Старков среди богатырей не так уж и много, а некоторые вполне способны преподать пару уроков членовредительства Рамси Болтону.

Наиболее живым из всех персонажей выглядит князь Владимир, правда только у Никитина, поскольку в других романах он постепенно превращается в декорацию. Ну и конечно пересказ бородатых анекдотов на древнерусский мотив, включая пресловутую сказку про лису и зайца, а еще доставляющий пересказ сюжета мифов о Трое и походе аргонавтов из «Оберега», если поначалу и смотрится смешно, то потом начинает уже откровенно надоедать. Вместе с тем, серия «Княжеский пир» произвела неизгладимое впечатление на меня в бытность школьником, жаль только что она стремительно вспыхнула и столь же стремительно канула в Лету.

* * *

Про то же, что ефремовские герои могут иметь хоть прямую связь с реальностью, никто из литературной и окололитературной «братии» вообще предположить не мог. (Как, кстати, и то, что значительная часть героев соцреализма – всех этих слесарей и доярок – так же могла иметь своих живых прототипов.) Причина этого проста, и состояла она в том, что Иван Антонович – как уже не раз говорилось – выходил из совершенно иной среды, нежели они. Во время своей научной деятельности он имел крайне обширные контакты со всеми слоями населения нашей огромной страны, причем, зачастую – в самых экстремальных условиях. В которых человек или полностью ломался, или же демонстрировал гораздо более высокие качества, нежели обычно. Собственно, именно наблюдение данного процесса и стало основанием для исторического оптимизма Ефремова – поскольку он видел, что человек может быть лучше и сильнее, нежели это принято считать. (Впоследствии писатель даже посвятил указанному явлению целую книгу – «Лезвие бритвы».) И, разумеется, именно на основании данных наблюдений он и конструировал свое общество будущее.

Но разумеется, можно легко догадаться, что большинство представителей «литературной среды» ни с чем подобным никогда не сталкивались. Там господствовали совершенно иные нравы. Впрочем, так же, как среди «бомонда» научного. Именно последний факт и привел к тому, что Иван Антонович покинул науку вскоре после того, как по состоянию здоровья потерял возможность активной «полевой работы»: «кабинетная работа» с обязательным е участием в разного рода аппаратных играх была для него сущей мукой. Писательский труд в этом плане выглядел удобнее – поскольку в условиях отсутствия потребности получения «государственных плюшек» тут еще можно было как-то отказаться от участия в вечных «крысиных бегах». Но, разумеется, подобное положение для Ефремова было возможным только благодаря тому, что он уже имел определенную «писательскую славу», да и вообще, большинство благ –и значит, мог вести себя полностью независимо относительно «писательской тусовки».

Большинство же ее участников подобной форы не имели. Что вело к тому, что они были вынуждены большую часть своей жизни тратить на, чтобы приспосабливаться к творящимся тут нравам с требующимися для них человеческими качествами. Ну, возможно, некоторые из тех, кто пришел в литературную жизнь из жизни «обычной», еще помнили, что может быть что-то иное, за пределами подобной «крысиной жизни». Однако и они чем дальше, тем меньше верили в то, что подобное возможно. (Отсюда и идеи о том, что: да, были люди в наше время…) Ну, а те, кто вливался в указанную среду юности – та самая, «потомственная интеллигенция» — вообще считали иное поведение дурной идеализацией. Именно они впоследствии начали «протаскивать» в литературу и искусство «скрытых» негодяев, маскируя это «сложными характерами» — просто потому, что только подобных типов видели вокруг. (Интересно, что подобный «реализм» Ефремов считал недопустимым – о чем писал, например, в своей «Лезвии».)

Кстати, потом данный процесс пошел «по нарастающей» — скрытые негодяи превратились вначале в открытых, а затем и вообще, в откровенных извращенцев и прочую мразь. А все потому, что поколения, существующие в условиях, когда реальна только непрерывная конкуренция за блага друг с другом, ничего другого просто представить не могут. Впрочем, о данной тенденции в развитии – а точнее, деградации – искусства надо говорить отдельно. Тут же можно отметить только то, что принятии мерзости «тусовочной среды» за мерзость человека вообще есть явление старое и крайне опасное. На самом деле, оно сломало жизнь ни одному талантливому автору, который, неизбежно погружаясь в «среду», со временем «поглощался» ей целиком. Что неизбежно вело, в лучшем случае, к алкоголизму, мезантропии, депрессии – а в худшем случае, и к потере ценности жизни. (Достаточно вспомнить, сколько талантливых литераторов закончило жизнь добровольно. И в этой связи я хочу вспомнить другого гениального автора, которого, в определенной степени, можно противопоставить Ефремову.

* * *

Не удивляйтесь – но речь идет о Михаиле Афанасьевиче Булгакове. Конечно, может возникнуть вопрос: но как? Почему Булгаков – автор гораздо более «высокого уровня», нежели Ефремов – оказывается его антиподом. Но все просто – дело в том, что речь идет всего лишь об одной особенности творчества, а именно – об отношении к человеку и его развитию. Дело в том, что в своих произведениях Михаил Афанасьевич высказывается об указанной теме довольно. А именно – он указывает на то, что такового развития быть не может, а происходит скорее обратный процесс. Ну, в качестве хрестоматийного примера тут можно привести «Собачье сердце», которое является буквально гимном «антиэволюционизма», и направлено вовсе не против «шариковых» и «швондеров» — как это считается обыкновенно. Нет, что вы – последних Михаил Афанасьевич даже не воспринимает, как оппонентов. Главной его мишенью оказывается иное – идея того, что «человека можно сделать лучше», изменив условия его жизни и активно воспитывая. То есть – практически то самое, что составляет главную часть философии Ефремова.

Но данная идея, как известно, была вообще базовой для Советского проекта – именно на ее основании и была осуществлена масштабная перестройка огромной страны. Тем не менее, Булгаков не принимал ее до самого конца жизни – в последнем своем романе «Мастер и Маргарита» он утверждает то же самое, достаточно вспомнить знаменитое: «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». (Кстати, если «испортил» — то значит, они стали хуже.) Впрочем, указанный роман надо рассматривать отдельно — поскольку, помимо мизантропии, в нем можно найти немало ценной информации об миропонимании определенных кругов того времени. Тут же можно упомянуть только то, что уверенность в ухудшении «человеческого материала» у данного автора всегда оказывается связанным практически с тем же, с чем у Ефремова – уверенность в возможности преодоления Инферно. С окружающими его условиями. Дело в том, что Булгаков всегда описывает ту самую «художественную среду», то есть – писателей, режиссеров, артистов, журналистов и т.д.

Почему так происходит – понятно: сам Михаил Афанасьевич все советское время был связан именно с ними. Врачебная практика была им оставлена еще в 1920 году, когда, будучи военврачом Добровольческой Армии, он пережил поражение в Гражданской войне. Впрочем, тут нет смысла подробно разбирать, почему Булгаков превратился из медика вначале в журналиста, а затем – в литератора и драматурга. Можно только отметить то, что подобная смена деятельности в начале 1920 годах была довольно распространена – литературный труд в эти годы привлекал огромное число людей самых разных профессий. Видимо, было тогда нечто особенно важное для творчества – что само по себе есть вещь, обладающая особой ценностью для человека. Тем не менее, указанное погружение в «художественную среду» — как уже было сказано – оказалось для Михаила Афанасьевича причиной того, что он потерял возможность видеть иные человеческие образы, нежели те, что господствовали тут. Видимо, тут сыграло свою роль и «происхождение»: тот факт, что Булгаков происходил из крайне низкоинфернальной среды дореволюционной высшей интеллигенции – его отец был профессором –
приводил к тому, что, сравнивая то, что было, и то, что стало, он мог видеть только ухудшение и рост Инферно. (Хотя для большинства людей наблюдался обратный процесс.)

В любом случае, полностью отдавшись литературной и театральной «тусовке», и, в лучшем случае, контактируя помимо нее с представителями столичных служащих, то есть, практически с той же –по применяемым моделям поведения, средой – он просто не мог не принять идею о неизбежном «ухудшении» людей. Кстати, интересно то, что данная «модель» была, в конечном итоге, отвязана им от Советской власти– и воспринята просто, как историческая закономерность. (То есть – Булгаков не антисоветчик, как обычно считается, его отношение к людям имеет иную природу.) Именно подобное можно увидеть в «Мастере и Маргарите» — где автор почти полностью отдается гностической доктрине об ухудшении мира и о необходимости спасения из него. Любыми путями – в том числе, и через обращения к самым хтоническим силам. (Разумеется, из этого не следует, что Михаил Афанасьевич стал гностиком – он, конечно, знал о данном учении, но первичным для него было иное.) Впрочем, как уже говорилось, рассматривать «Мастер и Маргариту» надо отдельно. Тут же можно отметить только то, что очевидная ограниченность «ойкумены» данного произведения «литературно-театральными кругами» в совокупности с «совслужащими» прекрасно показывает, что же реально лежало в основании показанного инфернального мира. (Ну, а всевозможная чертовщина и гностицизм — это только маска для его выражения.)

* * *

Ну, а самое интересно тут — это, пожалуй, тот факт, что, начиная со своего самого первого издания, указанный роман оказался откровенным бестселлером среди этих самых «художественных кругов». Несмотря на то, что именно они были тут показаны в самом отвратительном виде. (Кстати, то же самое можно сказать и про иные произведения авторам – например, «Театральный роман».) Что прекрасно показывает, насколько велико было у Булгакова «попадание в волну» — в смысле, полное соответствие описанных героев представлениям своих читателей. Сам Михаил Афанасьевич, кстати, немало повеселился бы, если бы узнал, что в будущем его же «герои» сделают из его книг себе культ. Впрочем, и «не его героям» так же данная литература оказывается очень полезной – хотя бы для того, чтобы лучше видеть мерзости указанного бытия, и постараться в них не «вляпаться». Ну, и разумеется, для того, чтобы понимать, что же в существующей советской действительности было «не так» – в смысле, несоветским и даже антисоветским.

Впрочем, это будет уже совершенно иная тема. Тут же, завершая начатый разговор, можно сказать только то, что и ефремовская вера в возможность возвышения человека, и булгаковская уверенность в том, что человек нельзя исправить, показывают, прежде всего, потрясающую сложность и неоднородность самой советской культуры. В которой – что уж тут скрывать – так и не смог случиться столь необходимый перелом в сторону возвышения, который в 1920 годы казался столь близким. Но что поделаешь, социодинамика – штука сложная, и в ее рамках одномоментно взять – и ввести прогресс, разумеется, невозможно. Наоборот, тут требуется кропотливая и долговременная работа, которая, впрочем, обязательно должна завершится победой. Впрочем, о том, почему и как это произойдет – надо говорить отдельно…

«Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки,
но охрана гонит их прочь;
… и в глазах людей поражение;
в глазах голодных зреет гнев.
В душах людей наливаются и зреют
гроздья гнева – тяжелые гроздья,
и дозревать им теперь уже недолго».

Ты открываешь книгу и с первых страниц тебе в лицо начинает дуть раскаленный и пыльный ветер Америки. Той страны, где простой человек всегда думал, что, если он будет усердным и не будет жалеть себя, то он обязательно достигнет высот. Он обязательно откроет свое дело, прокормит и даст образование детишкам, да и вообще заживет совсем другой жизнью, ведь «славный малый» обязательно воплотит свою американскую мечту. «Славный малый» работает на земле, на фабрике, у дороги… он везде будет работать, потому что у него нет иного выбора.

Выбора, впрочем, нет и сейчас. И отнюдь не только в Америке. Его нет нигде. И спустя почти век «славный малый» в Африке, Европе, Азии и в Латинской Америке выживает и невольно мечтает «о своей Калифорнии». Но автор книги, о которой пойдет речь, разбил хрустальную иллюзию простого американского «оки»; он сделал это по-американски лихо, жёстко и под старую добрую песню простого фермера. Теперь не будет проповедников, потому что проповедовать нечего, а если ты еще видишь певунов от успеха, то значит на дворе всё еще варварский империализм янки. Тогда у нас всё еще есть множество причин открыть роман американского писателя и журналиста Джона Стейнбека «Гроздья гнева».

Основой книги стали отнюдь не фантазии автора, подкрепленные историческим ландшафтом Великой депрессии в США, а вполне конкретная поездка писателя летом 1936 года для сбора материала для серии статей и очерков, объединенных названием «Цыгане периода урожая». Интеллектуал из Нью-Йорка сам вышел из окружного центра Салинас в Калифорнии. Оказавшись в месте, так похожем на его родной дом, вдалеке от зажиточного Востока страны, он был потрясен увиденным: подавляющее число сезонных работников – это не мексиканцы, как думалось многим, а сами американские граждане. Их жалкое существование и ад социального бесправия так потрясли Стейнбека, что он совершит ещё не одну поездку в лагеря сезонников, проедет на автомашине по их пути из Оклахомы в Калифорнию, прежде чем он напишет книгу, которая в окончательном варианте получит название «Гроздья гнева».

История семьи Джоудов – сюжетная основа романа. Джоуды простые фермеры из Оклахомы, у которых, как у многих сотен тысяч землепашцев, крупные банки и плантаторы отбирают землю. Теперь уже нет того семейного очага, нет земли, которую вспахивал прадед, дед и отец «славного малого»: «Я собственными руками построил этот дом. Выпрямлял старые гвозди для обшивки, прикручивал проволокой стропила. Дом мой. Я сам его строил. Только попробуй его зацепить. Я стану у окна с ружьем. Только попробуй подъехать поближе, я тебя пристрелю, как кролика». Но вчерашний сосед, доедая свой сэндвич, все равно заводит трактор и от дома ничего не останется. Соседу же тоже надо кормить детей, а за эту работу дают три бакса в день, да и работенка постоянная. Как это похоже на слепую логику наших сегодняшних сограждан, для которых нет кризиса, если есть что «жрать» и где «срать». Нет кризиса, потому что в мой огород еще не приходят «банковские агенты» и «вооруженные плантаторами отряды с факелами». Эти граждане слепы и глупы, они верят в российскую California dreaming, благо — с Москвой у России безвизовый режим. Наших детей учат в школах финансовой грамотности, впаривают им на “днях карьеры” основные принципы успешных людей. Не удивительно, если потом условный соседский мальчишка придет и по твою душу, потому что работа стабильная и три бакса в день платит компания, а он ведь не идиот, а финансово грамотный лидер по жизни.

Весь роман – это долгий и тяжелый путь обнищавших работяг и их семей. Старые подержанные автомобили, в край заполненные пожитками, подобно ручьям соединились в огромной реке, устремленной на Запад, туда, где по слухам можно найти работу, кров и пропитание. И все поедут по трассе 66. Эта трасса неоднократно встречается в творчестве американских левых и сегодня. Чем тяжелее становиться путь, тем меньше место, куда они едут, кажется им райскими садами, тем больше люди начинают понимать, что их горе – не просто личное дело каждого, а то, что это общее огромное горе: «В Калифорнию или еще куда-нибудь – мы, как барабанщики на параде, поведем за собой наши обиды, нашу злобу. И настанет день, когда все армии озлобленных пойдут по одному пути. И они будут шагать в ногу, и поступь их будет грозной».

В одной из глав Стейнбек выводит вполне недвусмысленно понятия солидарности и взаимопомощи, силы объединенного класса, который будет страшить тех, кто владеет жизненными благами. «Вы, кому ненавистны перемены, кто страшиться революций, смотрите: вот точка, в которой пересекаются человеческие жизни. Разъедините этих двоих мужчин; заставьте их ненавидеть, боятся друг друга, не доверять друг другу. Ведь здесь начинается то, что внушает вам страх. Здесь это в зародыше. Ибо в формулу «я лишился своей земли» вносится поправка; клетка делится, и из этого деления возникает то, что вам ненавистно: «мы лишились нашей земли». Вот где таится опасность, ибо двое уже не так одиноки, как один. И из этого первого «мы» возникает нечто еще более опасное: «У меня есть немного хлеба» плюс «у меня его совсем нет». И если в сумме получается: «у нас есть немного хлеба», значит, всё стало на свое место и движение получило направленность. Теперь остается сделать несложное умножение, и эта земля, этот трактор – наши».

Джон Стейнбек не понаслышке знал, что такое эксплуатация человека человеком, для него это не пустой политэкономический термин, а реальная боль и ужас людей, находящихся в полурабском положении. Он видел собственными глазами «гроздья гнева» годов Великой депрессии, которые стали временем ужасающей нищеты и безработицы. В 1933 году ее уровень достиг 25%, а в 1938-м, когда происходит действие романа – 19%.

В описании ужасающих условий труда Стейнбек четко очерчивает классовые противоречия: «Если б вам, владельцам жизненных благ, удалось понять это, вы смогли бы удержаться на поверхности. Если б вам удалось отделить причины от следствий, если бы вам удалось понять, что Пэйн, Маркс, Джефферсон, Ленин были следствием, а не причиной, вы смогли бы уцелеть. Но вы не понимаете этого. Ибо собственничество сковывает ваше «я» и навсегда отгораживает его от «мы». <…> Потребность рождает идею, идея рождает действие. Полмиллиона людей движется по дорогам; еще один миллион охвачен тревогой, готов в любую минуту сняться с места; еще десять миллионов только проявляют признаки беспокойства».

Стейнбек показывает, какой тяжелый нравственный и этический труд проделывают члены семьи Джоудов, чтобы уберечь себя и попытаться сказать это громогласное «мы». Люди, доведенные до отчаяния, способны на многое, чтобы сохранить свою семью. Мало кто хочет приходить с работы, видеть собственных детей, пухнущих с голода, и ощущать свою беспомощность. Бывшие фермеры не всегда понимают, что проблема их недоедания, бедности и смерти не в отдельных «злых» банках, плантаторах и таких же как они рабочих, а в той системе, при которой хозяева повышают цены на спелые фрукты, понижая ставку заработной платы, заставляя людей «съедать» друг друга для получения работы. При всем этом ты понимаешь каждого рабочего в отдельности, его мотивы и принципы.

Автор романа буквально заставляет читателя смотреть на центральную проблему с разных сторон: голод, нищету и бесправие людей, с одной стороны, и полное «одурение» правящего класса от собственности, власти и денег – с другой. «Гроздья гнева» – это жестокая инверсия американской мечты, суровая история о том, как рушатся семьи, погибают люди и умирают от голода дети из-за ненасытной жадности, финансовых преступлений и наглости корпораций и капиталистического государства.

Немногие произведения американской литературы могут сравниться с «Гроздьями гнева» по эмоциональному накалу, экспрессивной мощи и силе воздействия на читателя.

Этот роман, написанный в 1938 году и опубликованный в 1939, – жесток, актуален и современен. В год, когда олигархическое государство отнимает у россиян их социальные права в виде людоедской пенсионной реформы, повышения налогов, огульно припудривая откровенные поборы «идеологическим елеем», многим из нас стоит взять с пыльной полки затертый том этого романа-реквиема по всем возможным сортам человеческих иллюзий.

Авторы: Лёля Бочко Миша Размаев

Вопрос об авторстве:

Чаще всего поэма приписывается Ивану Баркову — ученику Ломоносова, известному фривольными стихами на тему межполовых сношений. Нестыковка тут прежде всего во времени написания поэмы. Барков умер в 1768 году, в начале царствования Екатерины Второй. Однако в самой поэме, говоря о предках Луки, автор пишет:

«При матушке Екатерине
Благодаря своей х…е
Отличен был Мудищев Лев
Как граф и генерал-аншеф.

Свои именья, капиталы>
Спустил уже Лукашкин дед.
И наш Лукашка, бедный малый,
Остался нищим с малых лет.»

Даже если предположить, что Лев Мудищев и есть тот самый распутный дед (бывает и такой вариант куплета где слово «уже» не используется), то, прыгнув на два поколения вперёд, к самому Луке, мы переносимся во времени лет на пятьдесят, а это уже начало XIX века. Как ни крути, Баркова в те годы на свете уже не было.
Ещё одна улика — «пожарная кишка», с которой сводня сравнивает член г-на Мудищева. В течение всей жизни И. С. Баркова пожарные не пользовались шлангами, а по старинке бегали с вёдрами. «Две радужные бумажки» — тоже анахронизм. Первые бумажные ассигнации появились в России в 1769, то есть уже после смерти Баркова. Кроме того, язык произведения довольно современен и явно написан был после 1820-х годов. Стих «Луки» — это ямбический тетраметр, типичный для XIX столетия (после 1820 г.), с характерным для этой эпохи ритмическим профилем. Все варианты «Луки» обнаруживают поразительное сходство с пушкинским стихом 1830-х годов.

Лёгкость и изящество изложения натолкнули многих правдоискателей на мысль, что автором поэмы является Александр Сергеевич Пушкин. Многие ссылаются на близкий «Луке» по духу пушкинский стишок «Царь Никита и сорок его дочерей». Да и его Езерский, в принципе, описывает очень похожую родословную главного героя, но это вполне кто-то у кого-то мог подсмотреть.
Однако, это тоже вызывает сомнения. Пушкин всё-таки был дворянином, а это значит, что, несмотря на весь свой талант, он не мог знать изнутри мещанский мир старой Москвы. Если он и знал его, то только со стороны.

Кстати, Пушкин «Мудищева» знал и очень любил. Ему даже приписывают высказывание: «Вот увидите: как только отменят цензуру, прежде всего опубликуют не наши вольнодумные произведения, а „Луку Мудищева“».

В качестве возможного автора «Луки…» чаще всего (после Баркова и Нашевсё) называют Василия Львовича Пушкина, родного дядю Нашеговсего. Именно В. Л. написал полухулиганскую поэму «Опасный сосед». Она довольно близка к «Луке…» по стилю и языку, но мата в ней почти нет.

Во время Великой Отечественной войны прозвище в честь героя поэмы — Лука — получил фугасный реактивный снаряд М-30, применявшийся с простейших переносных пусковых установок залпового огня рамного типа. Прозвище было дано в связи с характерной формой головной части снаряда; из-за явного непристойного подтекста шутки прозвище «Лука», имевшее определённую популярность у солдат, практически не получило отражения в советских прессе и литературе и осталось малоизвестным в целом.

Известна также анонимная поэма «Лука Мудищев — президент», подписаная неким Ведьмаком Лысогорским и опубликованная в далёком 1996-м году. Посвящена она А. Г. Лукашенко.

В советской экранизации произведения «Война и мир» посреди Бородинского сражения встречается эпизодический персонаж Лука Мудищев.

Экранизировать «Луку» собирался такой мэтр кинематографа, как Сергей Эйзенштейн. Михаил Ромм так вспоминал об этом:

«. Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после «Пышки», гово­рили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. Я говорю ему:
— Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.

Он мне говорит:
— Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
— В каком это смысле?
— Так ведь же,— говорит,— уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть… войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.

Я смеюсь, говорю:
— Ну, это шутки.

Он говорит:
— Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе — сам, заметьте, — я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, — совершенно вот то же, что вы мне говорили, — нельзя же так. Давайте отбросим все в сторону. Ну, была «Мексика», ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать». Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание — буду работать». Правильно все? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти «Веселые ребята». Ну, а я ему отвечаю: «Я не ассенизатор, говно не вывожу». Он проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: «Дайте мне самостоятельную работу — буду ставить. Буду ставить по вашему указанию». Он мне говорит: «Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение, и вот, так сказать, экранизируйте. Вот как Петров удачно сделал «Грозу», вот и вам бы что-нибудь классическое». Я говорю: «Я Островского, так сказать, недолюбливаю, я уже ставил «Мудреца», так сказать, нареканий много было, но пожалуй, это предложение мне нравится, Я вам очень благодарен, Борис Захарович».

Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, «Лука» называется». Я фамилию не добавил, естественно из осторожности, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».

Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, пришел в полный восторг, даже глаза загорелись: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» — спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».
«Ну, что ж, — говорит Шумяцкий, — очень хорошо. Счи­таем, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут и решим. Приступайте к работе. Ступайте».

Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился в присядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя… употребил».
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: «Барков, «Лука». Достать немедленно в Ленинской публичкой библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».

Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопну­лась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» Она говорит: «Посмотрите». Подходят секретарши, ахают, — сенсация.

Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать?»

Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и гово­рит: «Знаете, что-то с Борис Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку».

Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Что он, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». — «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)

Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня».

Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»

Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».

«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шу­мяцкий спрашивает?» — «Сказала».— «Хорошо».

Ну, вот так, проходит полчаса — опять Шумяцкий звонит.
Еще полчаса, еще полчаса, еще полчаса.

А заместители собрались в другом кабинете, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.»

Конечно, «Лука Мудищев» не относится к числу шедевров русской поэзии XIX века. Однако существует несколько веских причин, не позволяющих считать это произведение достойным безоговорочного отвержения. Первая относится к собственно поэтическим достоинствам поэмы, которая, при всех своих несовершенствах (отчасти, видимо, относящихся к сфере порчи текста, который мы теперь реконструируем лишь приблизительно), все же представляет значительный интерес и как очерк нравов прошлого века, причем той их стороны, которая не попадала на страницы известной нам литературы, и как отнюдь не графоманское творение неизвестного нам автора. Плюс к тому, афористические формулировки, незаурядное мастерство владения словом, тонкое пародирование Пушкина (или подражание ему) — все это делает поэму интересной страницей вольной русской поэзии XIX века.

Так что «люди Полудня» (прекрасное название, придуманное братьями-фантастами для общества будущего) – это те же интеллигенты-шестидесятники, пусть и слегка идеализированные. Их кредо в повести «Трудно быть богом» выражает «высокоучёный доктор Будах»: «Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!».

Вообще, «доктор», «учитель» – для Стругацких тех лет понятия почти священные. В повести «Парень из преисподней» (1974) главный герой вдруг видит в образе простого военного врача целый мир будущего: «Что в нём было? Старенький, немощный, грязный… А Гаг почему-то увидел перед собой залитые солнцем комнаты, огромных, красивых, чистых людей в комбинезонах и пёстрых рубашках… Это было словно наваждение».

Ещё одна характернейшая черта ранних Стругацких – страстная вера в науку, в силу знания, в технический и социальный прогресс. Какими, например, смешными и беспомощными предстают все сказочные и мифологические создания под увеличительным стеклом современной науки в повести «Понедельник начинается в субботу» (1965 )! Что томящийся под арестом Кощей Бессмертный, что какие-нибудь гекатонхейры – «сторукие и пятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли». Кстати, главный герой этой повести Александр Привалов – программист. Не самая распространённая для середины 60-х годов профессия. Даже в такой мелочи фантасты смотрели в будущее…
Но хочется спросить: как же так – почему в начале 60-х Стругацкие так хорошо, глубоко и ясно видели прошлое и будущее, и куда всё это делось потом? Причина тому видится простой: в 60-е годы советская интеллигенция, особенно техническая (герои «Понедельника начинается в субботу»), ещё стояла на самом гребне исторической волны, ещё чувствовала за своей спиной сильный и свежий ветер революции, который дул в её паруса. Ну, и выразители чаяний и мыслей этой интеллигенции – братья Стругацие, естественно, с этой высоты и видели всё широко и далеко, во все края света. А к 90-м годам интеллигенты шажок за шажком спустилась в историческую рытвину, низину, яму, овраг, и их былая дальнозоркость стремительно растаяла. Талант Стругацких, их умение ярко и выпукло изображать реальность никуда не пропали, – да вот только окружающая их социальная реальность поменялась. И взгляд писателей, увы, упёрся в стенку исторического оврага прямо перед их глазами. Её они и стали мастерски изображать (как в последних романах Бориса Стругацкого – С. Витицкого – «Поиск предназначения» и «Бессильные мира сего»).

Ну, мыслимо ли такое представить в 60-е – чтобы глава правительства Егор Гайдар называл учителей и врачей (тех самых врачей, которых почти боготворили ранние Стругацкие!) «иждивенцами» – и преспокойно оставался при этом интеллигентским кумиром и пророком? Увы, интеллигенция отреклась от собственных идеалов 60-х годов – «труда и знания» – высмеяла их и забыла. Превознесла вместо них идеалы «рынка», «свободного предпринимательства», то есть идеалы «серых» лавочников из «Трудно быть богом». Так стоит ли после этого удивляться нынешнему триумфу клерикалов? «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят чёрные. Эх, историки, хвостом вас по голове…»
Эпоха веры в науку кончилась – что не могло не сказаться и на литературе. На смену научной фантастике пришла сказочная фэнтези – гномы, эльфы и тролли поползли изо всех щелей. Но тем самым интеллигенция, увы, подписала и свой собственный социальный приговор. Ибо если наука и техника — это «отстой», то заслуживает ли уважения социальная группа, которая этим «отстоем» занимается?

Кстати, одна из характерных вещей ранних Стругацких – повесть «Хищные вещи века» (1965). В ней они избрали своей главной мишенью «идеалы» потребительства. Типичная сценка из повести:
«Двое молоденьких девчушек щебетали сущую ерунду, выбирая и примеряя блузки. «Фонит», – пищала одна. Другая прикладывая блузку так и этак, отвечала: «Чушики, чушики, и совсем не фонит». – «Возле шеи фонит». – «Чушики!» – «И крестик не переливается…» … Им было лет по шестнадцати, глаза у них были как у котят – синенькие и пустенькие.
– Чушики, – твёрдо сказал я. – Не фонит и переливается.
– А около шеи? – Спросила та, что примеряла.
– Около шеи просто шедевр.
– Чушики, – нерешительно возразила вторая девочка.
– Ну, давай другую посмотрим, – миролюбиво предложила первая. – Вот эту.
– Вот эту лучше, серебристую, растопырочкой.»
Речь в повести идёт именно о западном, буржуазном потребительстве. Борис Стругацкий потом вспоминал: «Хищные вещи века» дали на предисловие Ефремову. Позвонил мне старик, попросил зайти. И вот что он мне сказал… Мир, нами описанный, настолько ярок и страшен, что не оставляет никакой надежды на что-либо хорошее для человечества. Это не советская фантастика, а западная, с ужасом и горечью перед будущим.»
Ефремов написал предисловие к книге:
«Исходя из реальных тенденций современного буржуазного общества и более всего из свойства его идеологии разлагать души людей, воспитывать отупелых потребителей, ищущих во всём широком мире только сытости и наслаждения, Стругацкие создают модель воображаемой страны, где многое условно, где люди живут, не задумываясь о завтрашнем дне, о куске хлеба. Люди в этой стране имеют всё – еду, одежду, развлечения – и тем не менее опускаются до состояния наслаждающегося животного, лучшие из них мучаются и погибают. Такая картина не случайна. Наиболее ошеломляющим представляется писателям разлагающее действие буржуазной идеологии, которое наблюдается сейчас, в настоящее время в капиталистических странах с наиболее высоким материальным уровнем жизни. Люди там, лишённые высоких идеалов, большой цели в жизни, низводятся до уровня обывателей. Повесть А. и Б. Стругацких насыщена ненавистью к подобному благополучию, достигнутому ценой измельчания идей, чувств, человеческой личности. Ему противопоставляется уверенность в первостепенной ценности и победе духовных идеалов коммунизма.»

Более чем актуально звучит сегодня и эпиграф ко всей повести: «Есть лишь одна проблема – одна – единственная в мире – вернуть людям духовное содержание, духовные заботы…» (Антуан Де Сент-Экзюпери).

А главная мысль «Второго нашествия марсиан» (1966), выраженная самим Борисом Стругацким: «Человечество не надо завоёвывать – его можно без особого труда просто купить».
Не странно ли, что писатели, так ярко обличившие потребительство в «Хищных вещах века» и «Втором нашествии марсиан», потом сами фактически склонились на сторону этой убогой идеологии? Нет, не странно, ибо они это сделали не сами по себе, а, увы, вместе со всей или почти всей советской интеллигенцией… [В «Комментариях к пройдённому» Борис Стругацкий так оправдывал итоговый выбор мира «Хищных вещей…»: «Мы поняли, что этот мир, конечно, не добр, не светел и не прекрасен, но и не безнадёжен в то же время, — он способен к развитию. Он похож на дурно воспитанного подростка, со всеми его плюсами и минусами. И уж во всяком случае, среди всех придуманных миров он кажется нам наиболее ВЕРОЯТНЫМ. Мир Полудня, скорее всего, недостижим, мир «1984», слава богу, остался уже, пожалуй, позади, а вот мир «хищных вещей» — это, похоже, как раз то, что ждет нас «за поворотом, в глубине». И надо быть к этому готовым». Заметим, как эта оценка —»не безнадёжен… способен к развитию…» — диаметрально разошлась в итоге с оценкой Ивана Ефремова: «не оставляет никакой надежды на что-либо хорошее для человечества»].

Одна из ключевых фигур для понимания произошедшего перелома – дон Румата из «Трудно быть богом» (1964). Конечно, он тоже срисован с современников авторов – только чуть более поздней генерации, чем энтузиасты-технократы «Понедельника…». Румата – типичный «размагниченный интеллигент» (как говорили в 20-е годы). Не знаю уж, так ли замышляли авторы, но книжка выходит блестящим разоблачением Руматы, ни к чему не годного, несущего окружающим, кто имеет несчастье с ним встретиться и оказаться под его «покровительством и защитой», одни только несчастья и смерть, [от его возлюбленной Киры до мальчишки-принца, которого Румате поручено охранять в ночь переворота. Особенно показательно, как удовлетворённо улыбается дон Рэба, заслышав, что Румата будет охранять покои принца. Дон Рэба отлично знает, что вернейший способ отправить опасного для него наследника на тот свет – поручить его охрану такому самовлюблённому павлину Гамлету, как дон Румата! В решающий момент: «Ворвался полуодетый, сизый от ужаса человек, схватил Румату за отвороты камзола и закричал трясясь: «Где принц?.. Спасайте принца!». Это был министр двора, человек глупый и крайне преданный. Оттолкнув Румату, он кинулся в спальню принца.» Как видим, «человек глупый» оказался в тысячу раз более на своём месте, нежели умнейший дон Румата. «Когда его тащили мимо раскрытой двери спальни, он успел увидеть министра двора, приколотого к стене копьём, и ворох окровавленных простынь на кровати. «Так это переворот! — подумал он. — Бедный мальчик…»].
Хотя в том же произведении можно найти и вполне образцового героя. Но это, конечно, совсем не дон Румата, а мятежник Арата Красивый (он же – Арата Горбатый). «Это был профессиональный бунтовщик, мститель божьей милостью, в средние века фигура довольно редкая. Таких щук рождает иногда историческая эволюция и запускает в социальные омуты, чтобы не дремали жирные караси, пожирающие придонный планктон…» Да, Арата наивен, но его наивность стоит дороже, чем бессильная и бесполезная старческая премудрость Руматы. В сущности, это признает и сам Румата: «Арата явно превосходил его в чём-то… Мы бесконечно сильнее Араты в нашем царстве добра и бесконечно слабее Араты в его царстве зла… Арата был здесь единственным человеком, к которому Румата не испытывал ни ненависти, ни жалости, и в своих горячечных снах землянина… он часто видел себя именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей…»
Арата точно знает, чего хочет, и уверенно говорит: «Не пройдёт и года, как арканарский люд полезет из своих щелей с топорами – драться на улицах. И поведу их я, чтобы они били тех, кого надо, а не друг друга и всех подряд… Я выжгу золочёную сволочь, как клопов, всех до одного, весь их проклятый род до двенадцатого потомка. Я сотру с лица земли их крепости. Я сожгу их армии и всех, кто будет защищать их и поддерживать». И ведь в конце концов Румате приходится последовать совету того же Араты: «Просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас». Только слишком поздно, чтобы что-то исправить… [Жаль, у братьев АБС уже не спросишь, где они среди «лучших своих современников» нашли Арату. Очень интересно было бы увидеть такого человека среди советской реальности 60-х годов…].

Довольно точно о Румате говорит другой герой произведения:
– В каждом из нас благородный подонок борется с коммунаром. И всё вокруг помогает подонку, а коммунар один-одинёшенек – до Земли тысяча лет и тысяча парсеков. Вот так-то… Останемся коммунарами.

Эти слова вполне применимы и к советской интеллигенции в целом: в ней ведь тоже с 60-х до 90-х «благородный подонок боролся с коммунаром». И первый, к сожалению, в конце концов взял верх, одолел, ибо «всё вокруг помогало подонку», а мир Полудня был слишком далеко… Интеллигенцию с её красными и антифашистскими шестидесятническими идеалами не потребовалось побеждать и завоёвывать в открытом бою: её оказалось можно без особого труда просто купить.

Конечно, в наступающем новом средневековье (пусть даже это средневековье и носит отчасти опереточный характер), с господством «чёрных» и «золочёной сволочи», дон Румата с его интеллигентской надломленностью и неспособностью к действию – вовсе не борец и не помощник. А вот Арата – да… Как и сами ранние Стругацкие с их верой в науку, «труд и знание», в антифашизм, в «мир Полудня». Их совсем не стоит предавать забвению или сбрасывать со счетов, ибо они и сейчас остаются на стороне Будущего.»

P. S. Я уже как-то цитировал, но, думаю, не будет большого греха ещё раз привести стихи Александра Зимбовского, перекликающиеся с темой вышеприведённой статьи.

ЛЕГЕНДА О РУМАТЕ

Ты ясен, если не погас,
Светла твоя дорога,
Ты тень, легенда звёздных трасс,
Ты вовсе не был богом.

Тебя призвал и породил,
Великий вождь Арата,
Вот он взаправду богом был,
Всех нищих, всех распятых.

Всех, умирающих в цепях,
Всех, кто готов сразиться,
Всех королей полночный страх,
Скиталец, тень, убийца.

Он шёл, когда идти нет сил,
Он без пощады резал,
Он пойман был, он схвачен был
И заключён в железа.

И умирая на камнях,
И всё о боли зная,
Он смог создать тебя как знак —
Что будет жизнь иная!

В классических сюжетах «1984» или «Эквилибриума» мощное тоталитарное государство диктует подданным не только политическую повестку, но и сам образ мыслей. «Спокоен среди бурь» предлагает непривычную для канонов жанра трактовку. В книге Коваленко тоталитарным «хозяином» выступает само общество и его культура. Тема «общества потребления» сразу направляет нас к идеям Герберта Маркузе, изложенных в «Одномерном человеке», где тоталитарным является позднее капиталистическое общество, зацикленное на постоянном потреблении. При этом Коваленко не скатывается в откровенную идеализацию прошлого, подчёркивая некоторые достижения описываемого порядка. В его книге переплетаются несколько жанров: от мелодрамы до весьма суровой драмы в псевдодокументалистском стиле. Любовная линия одного из героев не является двигателем сюжета, она лишь помогает раскрыть особенности мрачного мира будущего, мира, где часть людей стала рабами своих желаний, в то время как другие не знают, как смогут пережить ближайшую зиму.

Разные персонажи данного произведения олицетворяют различные социальные группы, раскрывают их маленькие миры на фоне мрачного образа будущего, описанного автором. Особенно хочется отметить научный мир, наиболее близкий автору в связи с его научной работой в рамках обучения в СПбГУ. В книге мир науки представляет старый преподаватель, пишущий работы и участвующий в дискуссиях по философии в то время, когда практически никто не проявляет к нему интереса. Отчасти этот образ может характеризовать и нашу жизнь, когда учёные и преподаватели вынуждены работать за копейки при полном безразличии государства к научной и образовательной сферам.

Безусловно, в книге присутствует большое количество отсылок к современной культуре, начиная от бесконечных фильмов-конвейеров до чрезмерной зависимости населения от гаджетов. Однако, присутствуют и отсылки, заметные далеко не сразу, что лишь подогревает интерес к столь редкой в наше время тематике. Сама книга не даёт ответов на поставленные ею вопросы, она заставляет искать их самостоятельно. Как выразился в коротком описании Борис Кагарлицкий: «Никакого хорошего конца и выхода автор не предлагает: его должны искать сами читатели в реальной жизни».

Автор — Сергей Ребров

Роман «Беглецы и бродяги» — мое первое знакомство с творчеством Чака Паланика в печатном виде. До этого я лишь видела экранизации его произведений  «Бойцовский клуб» и «Удушье». Так что я не имела ни малейшего представления о языке автора, но уже могла более-менее выстроить свои ожидания насчет содержания. Они были примерно такие: маргиналы, бунтари, немного сумасшествия, может быть, извращения и какая-то общая щемящая сердце мысль.

Оказалось и да, и нет. Совершенно неожиданно для меня «Беглецы и бродяги» оказались… барабанная дробь… путеводителем. Да-да, путеводителем по городу Портленд, штат Орегон.

Роман написан в очень необычном стиле. Автор последовательно, аккуратно распределяя информацию по категориям, знакомит нас с городом, где он прожил значительную часть своей жизни. Он рассказывает о самых интересных кафешках и ресторанах и их фирменных блюдах, магазинчиках сувениров и барахолках, необычных музеях и знаковых местах, местах досуга для взрослых, парках, и так далее. К каждому описанному месту прилагается полезная информация: дни открытых дверей или важных мероприятий, адреса, телефоны, инструкции, где лучше припарковаться и адреса сайтов.  Создается впечатление, что эту книгу можно брать и смело ехать в Портленд — гулять по инструкции от Чака Паланика.

Из плюсов произведения можно смело назвать:

Острую реалистичность. Вы уверены, скажем, что если сейчас наберете адрес указанного бара, то это будет именно описанный бар. Или что гороховые блинчики, приготовленные по напечатанному в романе рецепту будут вкусными, как и описывает автор. Благодаря всем этим средствам Портленд становится не просто фоном повествования, а материальным миром, вырастающим вокруг читателя.

Необычную форму. Лично я еще не встречала такой способ подачи материала. А ведь всегда интересно попробовать что-то новое, правда? Автор смело смешивает художественное повествование с почти техническим описанием, создавая нечто уникальное. Тут он вам дает адрес, телефон и инструкцию по парковке у зоопарка, будто вы листаете обычный справочник, а тут он описывает квартиру своей подруги, набитую частями от манекенов, или то, как он выкинул в окно свои ампутированные гланды. При этом произведение, если я все верно поняла, — автобиографическое. Паланик пишет от первого лица, и некоторые упоминания указывают, что имеется в виду именно он, а не просто некий безымянный главный герой. Уж не знаю, насколько достоверны все описываемые события… Там с ним столько дичи происходит. =))

Необычное повествование. Сюжет в книге не линейный. Его, если так прямо говорить, и вовсе нет. Все произведение — это знакомство с господином Портлендом с разных сторон и в разные годы. Среди описаний всплывают лирические отступления — воспоминания или размышления автора, но все эти эмоции и память обращены к городу. Автор пытается передать его характер, особенности, уловить его дух. Поскольку время не стоит на месте, и все стремительно изменяется, можно сказать, что эта книга — еще и временной срез. Она «консервирует» в себе тот Портленд Паланика, который живет в воспоминаниях и сердце автора. Кафе и музеи могут закрываться, описываемые кружки и общества распадаться, ежегодные праздники прекращаться, но когда вы будете читать роман «Беглецы и бродяги», Портленд Паланика будет воскресать перед вами с детальной подробностью.

Явный минус у произведения всего один, но для кого-то он может казаться весомым. Как я уже неоднократно упоминала — это путеводитель. Для начала вы будете продираться через уроки портлендского языка — сленговый список на почти 8 страниц, а затем все пойдет так: 3-4 страницы живого текста — красочный образ, воспоминание или необычное событие, а затем списки каких-то мест с адресами, телефонами и прочим. Какие-то включают в себя волнующие истории, а какие-то сухую информацию — место, адрес, приходите, попробуйте это, посмотрите на то. Мне потребовалась определенная доля терпения, чтобы притереться к этой форме повествования. И, скажем так, оглядываясь, я не жалею, что прочла эту книгу — она подарила мне большое удовольствие. Но перечитывать ее во второй раз я бы не стала.

Когда меня впервые избили на улице….

Но, по большей части, произведение оправдало мои ожидания. В том плане, что там были и маргиналы, и сумасшествие, и извращения… И наркоман, жующий чужую шубу, и странные экскурсии с диковатыми перфоменсами, и эротические шоу с очень подробным описанием, и много чего еще интересного. Теперь мне бы хотелось прочесть что-нибудь из Паланика в более традиционной форме повествования. Может, посоветуете, что?

И подобно тому как Голем в ту же самую секунду становится глиняным истуканом, если тайные знаки жизни извлекались из его рта, так и все эти люди,  думалось мне, должны были мгновенно падать замертво, если у одного из головы исчезали его жалкие понятия, мелочные заботы, может быть, нелепые привычки, а у другого и вовсе испарялась смутная надежда на что-то совершенно расплывчатое и шаткое.

События книги разворачиваются в Праге, в еврейском квартале. Резчик камей и реставратор Атанасиус Пернат оказывается в центре клубка странных происшествий. С одной стороны, перед ним раскрывается сложная человеческая драма, объединяющая сразу нескольких абсолютно разных людей и включающая в себя все необходимое: кучу денег, покинутое дитя, любовную измену, кровную месть, интриги, воровство и даже убийство. Причем участники этой драмы с разных сторон тянут бедного Перната в свои разборки, и он всем искренне сочувствует и пытается хоть чем-то помочь. С другой стороны, у самого Атанасиуса есть свои проблемы: во-первых, он абсолютно не помнит своего прошлого, а во-вторых, с ним происходит череда мистических событий, которые очень остро им воспринимаются и тревожат его израненную душу. Если сказать прямо и грубо, то на протяжении всей книги Пернат ловит галлюцинации / видения, видит пророческие и символические сны, мучается предчувствиями, а также много говорит с окружающими о духовности, чудесах, боге, предназначении, и всем в таком роде. Все это плотно переплетено между собой и насыщено мистицизмом и психологизмом под самую крышечку.

Повествование во многом опирается на Пражские легенды, первая из которых — история о големе, то есть искусственном человеке, созданном когда-то одним раввином, знавшим Каббалу. Голем оживал, когда в рот ему помещалась табличка с волшебными символами, и служил раввину: выполнял черную работу и звонил в колокола. Кстати, именно благодаря этому роману легенда о големе приобрела широкую известность. Упоминаются там и другие таинственные истории Чешской столицы.

Я находился на Гольдмастергассе, где когда-то средневековые алхимики плавили философский камень и насыщали ядом лунные лучи.

Городские легенды главному герою рассказывает группа его друзей, что весьма кстати, ведь Пернат повсюду то видит отсылки к этим мифам, то сам становится их участником.

Если говорить об интеллектуально-духовном наполнении романа, то чувства у меня двоякие. С одной стороны, порой было очень интересно увидеть закономерности в каких-то событиях, таинственные символы в сюжете, всякие отсылки, намеки и прочее. Цикличный сюжет с камнем в виде сала, связанность всех событий с луной, упоминающейся в первых строках, названии кульминации и в форме аллегорической фигуры гермафродита, чей образ преследует главного героя, сравнение букв еврейского алфавита с колодой карт для игры в таро — интересные детали.  Но лично для меня уровень пафоса порой был чересчур высоковат.

Любая вещь на земле не что иное, как вечный символ, воплощенный в прахе!

Или вот, другой чудесный пример уровня одухотворенности этого произведения:

Но я не позволю дурачить себя научным знанием, высшая цель которого украшать «зал ожидания», вместо того чтобы его разрушить.

В книге есть священник, дочь священника, герой, которому все время видится какая-то мистическая дичь — кто угодно! Но автор вкладывает это изречение в уста медика (если быть дотошным, то конкретно эту фразу он написал в письме к главному герою). Я не знаю, как там у них было в начале XX века, но мне бы очень хотелось, чтобы медик все-таки потрудился хоть немного «подурачить» себя научным знанием, и делал свою работу — помогал людям задерживаться в «зале ожидания». Короче, вы поняли…

А еще (и даже в первую очередь) роман изобилует размышлениями на тему человека без души, души без человека, множественности души, которую еще только предстоит объединить, чтобы достичь бессмертия… Имеют место быть копания не только в душе, но и в голове — некоторые вещи в книге кажутся символами даже не литературными, а психоаналитическими: забытое прошлое и комната без входа, в которой скрывается голем… Экспрессионизм, символизм, мифологизм… Вы будете просто утопать в этом!

В целом, думаю, если бы я с пеной у рта доказывала, что я прям все-все поняла, все символы узрела, весь этот безумный клубок смыслов размотала и заодно открыла в себе Истину и третий глаз, наверняка собрала бы пару-тройку десятков одобряющих комментариев. Но, к сожалению, это не так. Признаюсь, что книга давалась мне тяжело, местами показалась излишне перегруженной. Но в целом это занимательная тренировка — как в спортзале: пришлось помучиться, после кое-что даже болело, но ты понимаешь, что это приносит тебе пользу. Если вы, конечно, не из тех, кто успевает с легкостью прочесть за завтраком, например, «Замок» Кафки.

Густав Майринк

Отдельного внимания стоит язык произведения. Густав Майринк в этом плане, наверное, самый одновременно впечатляющий и заковыристый автор из всех, кого я когда-либо читала! Метафоры, аллегории, одушевления? Супер! Но так может каждый. А как насчет аллегории на аллегорию? Это совершенно другой уровень! Короче, собираясь прочесть «Голема» нужно быть готовым продираться не только через тьму тьмущую смыслов, но и через густой, заваленный буреломом лес всех мыслимых средств языковой выразительности.

Все камни, что когда-то играли роль в моей жизни внезапно всплывают вокруг меня.

Одни неуклюже бьются, чтобы выкарабкаться с отмели к свету, спасаясь от набегающей волны, словно крупные — под свет сланца — раки-отшельники, им так хочется привлечь к себе мое внимание и поведать мне о безмерно важных вещах.

Но фитиль не загорался, и из тлеющей искорки ничего не получалось: хилый язычок пламени не способен был ни погаснуть, ни вспыхнуть, и когда наконец он завоевал право на чахлое существование, все же продолжал оставаться тусклым, как желтый испачканный грошик.

Роман «Голем» — произведение достаточно атмосферное. Честно говоря, приобретая книгу, я думала, что оно погрузит меня в атмосферу старой Праги — просто волшебного и горячо мною любимого города. Но на деле Густав Майринк показывает читателю не Прагу и даже не какой-то другой город, а совершенно иной мир. Параллельную вселенную, где тяготы жизни, нищета, грязь и унижение переплетены с чем-то фантастическим, ирреальным и даже божественным. Там все иначе, все не то, чем кажется, и наполнено иными смыслами (а иногда даже несколькими сразу).

Итак, подвожу итог. Роман «Голем» — произведение очень необычное и глубокое. Для чтения в метро и просто расслабленного отдыха не годится — слишком сложный язык, слишком много смысловых деталей, которые нужно улавливать и трактовать. И если вы все-таки решитесь прочесть его, мне кажется, скорее всего, у вас будет два варианта: либо этот немыслимый микс из драм, психоанализа, легенд и религии произведет на вас неизгладимое впечатление и вы откроете для себя множество новых удивительных идей; или по прочтению скажете «Нифига себе мужика-то плющило!».

Если вы уже прочли эту книгу, пожалуйста, поделитесь в комментариях — вам-то она как?

События серии разворачиваются в старом и мрачном Лондоне. Примерно начало XX века: есть автомобили, электричество, телефония, но нет телевидения, радиовещания, не говоря уже об интернете. В описываемом мире есть всего одно фантастическое допущение, которое при этом полностью подчиняет себе все и наполняет привычный мир множеством необычных деталей. Это допущение — существование призраков.

Проблема — так именуется в серии внезапно возникшее нашествие Гостей с того света. Это явление охватило Британию относительно недавно, но сильно повлияло на жизни людей. Призраки в этом мире не просто пугающие полупрозрачные видения, а существа, несущие вполне реальную угрозу, способные причинить вред и убить. Призраки делятся на разные типы и категории в зависимости от характера поведения и уровня угрозы. Самые слабые лишь пугают и легко изгоняются, более сильные способны подчинять волю человека и выкидывать разные фокусы. А уж если несколько призраков объединились…

Значительные силы человечество тратит на борьбу с призраками, выявление и уничтожение их источников (предметов и мест, через которые призраки проникают в этот мир, так как при жизни они были эмоционально связаны с этими объектами или местами). Этими опасными делами занимаются специально подготовленные люди — оперативники из агентств парапсихологических расследований. Они бесстрашно рискуют своими жизнями, сражаясь с Гостями с того света, выискивая и уничтожая источники, даря мрачному городу долгожданную безопасность.

«Локвуд и компания» — это название самого маленького в Лондоне агентства паранормальных расследований, состоящего всего из трёх человек: обаятельного и скрытного Энтони Локвуда — основателя и руководителя; пухленького и в меру неуклюжего Джорджа Каббинса — неутомимого искателя истины, исследователя библиотек и архивов; и Карлайл — недавно нанявшейся в агентство оперативницей, от лица которой ведётся повествование. Одной из отличительных черт детско-подростковой литературы являются юные персонажи. И оперативники «Локвуд и компания», несмотря на свою независимость (личную, деловую, финансовую) и крайне опасную работу- несовершеннолетние. Всем персонажам примерно 13-15 лет (я не смогла найти в книгах точную цифру, но по моим ощущениям их возраст находится в этом интервале).

Автор книги дает юному возрасту своих героев очень интересное логическое обоснование: все оперативники в существующих парапсихологических агентствах — несовершеннолетние. Ведь чтобы выявлять источники, нужно быть медиумом, то есть обладать даром видеть / слышать / чувствовать присутствие призраков. А такие таланты проявляются у детей и подростков и пропадают по мере взросления.

В описанном Джонатаном Страудом мире дети ежедневно подвергают себя опасности на благо общества, а взрослея, теряют талант и оказываются никому не нужны. Лучшая участь — стать взрослым-руководителем группы юных оперативников и обучать их, опираясь на прежний опыт. Автор мог бы по-радужному описывать «веселые» приключения смелых и независимых детишек, опуская мрачные детали, приближающие картину к реальности. Но Страуд, как всегда, беспощаден (как всегда — это из моего опыта прочтения его трилогии «Бартимеус», где все было там мрачно и страшно, что у меня сердце разрывалось, что говорить о юных читателях, на которых ориентируется автор). Автор насыщает повествование деталями, которые дают нам понять: все очень серьезно. Мы видим старого оперативника, у которого за годы работы настолько расшатались нервы, что с возрастом, утратив дар видеть призраков, он потерял еще и остатки рассудка, превратившись в нечто жалкое и опасное для себя и окружающих. Мы встречаемся с молодым человеком, который агрессивно ведет себя, но в минуту слабости признается — его дар притупился, и ему очень страшно признавать горькую правду — очень скоро его карьере, а значит и жизни, придет конец.  Ведь для оперативника карьера и работа — и есть вся их жизнь. Автор не скупится на детали, не жалея своих читателей, не смягчая углы. Благодаря тому мир кажется значительно глубже и правдоподобнее.

Джонатан Страуд вообще мастер создавать атмосферу. Он делает все, чтобы создаваемый им мир выглядел логично и естественно, и при этом не терял в «зрелищности». Он потрясающе описывает локации, так что все эти мрачные особняки с широкими лестницами и темными коридорами, узкие улицы с тусклыми фонарями, гиблые болота — все оживает перед глазами читателя.  Мир Страуда очень похож на наш, но помимо мистической мрачности он насыщен любопытными деталями, которые, с одной стороны, разительно отличают его от привычной действительности, а с другой — добавляют происходящим событиям логики и убедительности. Например, призраки боятся железа, серебра, света и проточной воды (видимо, автор черпал вдохновение в существующих суевериях и мифах о привидениях). Поэтому в описанном мире изобретено множество необычных устройств и методов для того, чтобы обезопаситься от призраков. Например, многие дома «обводят» полосой из металлической брусчатки, а иногда и желобками с проточной водой, вдоль улиц по вечерам зажигают Призрак-лампы —  электрические фонари, призванные отгонять Гостей ярким белым светом. Эти мелкие, но важные, детали плотно вплетены в тело произведения, создавая ощущение реального присутствия Проблемы и отчаяния, с которым люди пытаются защитить себя от нее. Благодаря этому мир Страуда — загадочный, мрачноватый и таинственный становится почти осязаемым.

Сюжет, как того и требует жанр, очень лихой и динамичный. «Локвуд и компания» — это мистический детектив:  одна книга — одно крупное расследование, плюс несколько попутных ситуаций и перипетий, плотно сплетенных в один сложный и очень интересный сюжет. Вторая книга является также логическим продолжением первой: в ней появляются отсылки к событиям предыдущей части и маленькие таинственные намеки, постепенно вырисовывающие картину общего сюжета — некоего грандиозного секрета, который героям предстоит раскрыть в конце. Загадки, боевые столкновения с привидениями, бытовые трудности, личные проблемы, дружба, взаимовыручка — все в идеальном балансе, чтобы подарить читателю максимум удовольствия.

Персонажи у Страуда тоже живые, настоящие. Иногда автор чуть-чуть съезжает в сторону карикатурности, но это только добавляет красок. С гротеском он не перебарщивает, и всегда умеет добавить мрачной реальности: то всплывут какие-то подробности биографии, то случится неожиданное признание. За каждым персонажем чувствуется его длинная персональная история, полная радости и боли, сделавшая его именно таким, каков он есть.

«Локвуд и компания» — это, в первую очередь, развлекательная литература. И автор очень добросовестно отнесся к ее созданию: книга читается легко, на одном дыхании, сюжет насыщенный и захватывающий, герои живые, вызывающие желание сопереживать им, а мир создан так скрупулезно, с таким вниманием к деталям, что буквально оживает в голове, и в него хочется возвращаться снова и снова. Да, это всего лишь детские книги, которые помогут приятно скоротать время, например, в метро или поезде. Но за простыми и веселыми историями о приведениях кроются вполне серьезные темы: не все дети бывают желанными, не все люди — любимыми, не для всех наступит счастливый конец; о стремлениях к цели — не только благородном, но и маниакальном, не гнушаясь испачкать руки в крови; о жадности и злобе,  и даже о том, что иногда, сколько бы ты ни старался, ты можешь быть обречен — на нищету, одиночество, забвение. А уровень эмоционального напряжения и «мрачняка» местами значительно превосходит ожидания от книги для 13-летних. Впрочем, возможно это мои личные предубеждения относительно детской литературы. =) Как я поняла, Джонатан Страуд считает, что дети не настолько впечатлительная и нежная публика, чтобы с ними нельзя было говорить всерьез, без излишних смягчений. И я не знаю, что там насчет детей, но лично мне его книги доставили огромное удовольствие.