Метка: Литература

Повествование в романе идет неспешно. Автор описывает быт солдат — их радости и горести, надежды и страхи. Вот они купаются в реке, общаются с девушками из близлежащей деревни. Вот они обсуждают своего полкового командира. Вот навещают в госпитале друга, которому оторвало ноги и абсолютно точно не выжить… Сцена за сценой. Передовая. Тыл. Отпуск в родном городе. И опять передовая. Эти сценки раскрываются перед читателями, завораживая своей невероятной реалистичностью и пугая деталями.

Вы узнаете, что на войне люди мыслят иначе. Например, у умирающего друга очень хорошие кожаные ботинки. Друг умирает — это горе. Но ботинки на тот свет же он не заберет. А солдатам редко удается получить добротную обувь. Поэтому хорошо бы успеть забрать их из госпиталя, пока они не прикарманены каким-нибудь шустрым санитаром. Цинизм? Или практичность? Это не значит, что им не горько. Это не значит, что эта потеря не разрывает им сердце. Но не думать о таких земных вещах для солдата непростительно. Это мышление изменено под давлением обстоятельств.

И это видно во всем. Как автор описывает смерть и трупы — страшный, но такой привычный для солдата антураж. Вокруг чего строятся разговоры героев. К чему они стремятся. Как строят свой быт.

«Мы еще не успели пустить корни. Война нас смыла. Для других, тех, кто постарше, война — это временный перерыв, они могут ее мысленно перескочить. Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это кончится.»

«Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.»

То есть речь уже даже не о том, что война изменила этих юношей. Она даже скорее воспитала их, вырастила.

Моменты, когда Пауль задумывается, что война когда-нибудь закончится, наполнены какой-то тоской и безысходностью. Он не верит, что когда-нибудь сможет просто жить: читать книги, встречаться с девушкой… Он привык выживать. Умеет разводить костер из сырых дров, спать в окопе, терпеть голод и лишения, выживать во время газовой атаки, наносить удар штыком так, чтобы тот не застревал в противнике… А иначе он уже не помнит. И боится, что весь этот кошмар уже никогда не отпустит его.

«Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?»

Автор показывает нам разных героев. Мужчину, в годы войны вместе с чином получившего власть над новобранцами, и упивающегося ею, издеваясь над молодежью. Умирающих с голоду пленных, рыскающих в поисках объедков, каждый день хоронящих кого-то из своих. В тылу, в городе — кабачного демагога, не упускающего возможность рассказать Паулю, куда и как на самом деле нужно вести наступление. Обычных людей, которые в тылу работают с утра до ночи и живут впроголодь, потому, что военная машина сжирает все плоды их труда. Кайзера, ради которого всем выдали красивую новую форму (но только на построение, потом ее заберут), но оказавшегося слишком простым, слишком уж обычным человеком для того, кто стал одним из подписавших приказ начать войну. Через этих персонажей мы получаем возможность посмотреть на эту войну с разных сторон.

И, разумеется, в какой-то момент всплывает, пожалуй, самый важный вопрос: а кому это нужно?

«— Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.»

Герои романа воюют потому, что их сюда прислали и сказали «воюйте». Они не могут просто бросить оружие, и не готовы дать себя убить. Но они не испытывают чудесных патриотических чувств по поводу этой войны, как не испытывают ненависти к «врагам», включая пленных. Одной из самых страшных и эмоциональных сцен произведения мне показалась та, где главный герой, скрываясь во время боя на дне воронки, вынужден зарезать спрыгнувшего туда же французского солдата. А затем сидит там с ним почти сутки, без возможности выйти, застрявший в ловушке, потрясенный содеянным. Прошедший на войне так много он вдруг оказывается просто в ужасе от осознания, что своими собственными руками отнял жизнь у человека, которого наверняка ждут дома.

В этот момент, встав на место главного героя, всех простых солдат, страдавших и умиравших на фронтах Первой мировой, ты задаешь тот же вопрос: а кому собственно была нужна эта война? И очень остро понимаешь, как и почему в Российской империи тогда поднялась революция. Потому, что война не нужна была людям — тем, которые работали на заводах, которые ссылались на фронт в совсем юном возрасте, которым ампутировали руки и ноги в полевых госпиталях… Она была нужна тем, кто имел прибыль с этих самых заводов, с продажи оружия, «расширения рынка». Тем, кто в это время спокойно и безбедно жил, давал балы, пил шампанское, хрустел французской булкой и читал в газетных сводках, что «На Западном фронте без перемен».

Этот роман читается с комом у горла, с холодным потом на спине. Это удивительное антивоенное произведение, дающее, как мне показалось, глубокое понимание ужасов Первой мировой. В первую очередь, это история маленького человека — молодого солдата, перемолотого огромной и бездушной военной машиной. Она показывает настоящую войну — не такую, как в газетах и ТВ, не такую, как в патриотических песнях и лозунгах. Просто бойню, лишенную смысла для тех, кто был на нее отправлен.

Впоследствии, автор «кинул клич» к продолжению серии, на который откликнулись несколько молодых авторов. Более того, в переиздании «Главного боя» в 2002 году от издательства «Эксмо» Никитин опубликовал правила для тех, кто восхочет пополнить серию. К сожалению, пар ушел в свисток, стремительно вспыхнув, серия так и угасла, как, к слову вся фэнтезийная линейка «Центрполиграфа», Юрий Никитин превратился в Гая Юлия Орловского и, мягко говоря, исписался, чем и похоронил интерес к своему творчеству.

А теперь небольшой обзор серии. Вышли в ней произведения следующих авторов:

1. Юрий Никитин — «Княжий пир», «Главный бой» (впоследствии оба переиздавались в «Эксмо» после того, как Никитин перешел в это издательство)

2. Дмитрий Янковский — «Голос булата», «Знак пути», «Логово тьмы», «Шестой витязь» (но об этой книге чуть дальше). Впоследствии вся четверка была переиздана в «Лениздате»

3. Евгений Адеев — «Цена Чести». Именно эта книга и является четвертым романом из цикла Янковского, но как заявлял сам автор, его друг, Евгений Адеев, хотел стать писателем, поэтому Янковский разрешил ему выпустить книгу под его авторством. Самый памятный мне роман серии, с которого и началось знакомство с «Пиром»

4. Александр Нуждаев — «Ратибор Новгородец». Неплохой образчик древнерусского героического фэнтези, один из немногих романов серии, где Змей Горыныч представлен не только как огнедышащая крылатая рептилия о трех головах, а как вполне себе маг — полиморф, способный принимать человечье обличье

5. Владимир Перемолотов — «Талисман власти», «Паучья лапка», «Внешний враг» — эти три книги вышли в «Центрполиграфе». А вот четвертая книга — «Тень воина» — вышла уже в издательстве «Армада»

6. Дмитрий Сорокин — «Оберег» — в меру хулиганское, в меру стебовое переложение как пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», так и сказок о Еруслане Лазоревиче. Читалось весьма неплохо.

7. Вячеслав Грацкий «Заговор древних». Издавался питерской «Азбукой», той самой, что издает ныне романы Семеновой. Наименее понравился из всей серии. Как минимум не мог простить автору превращение Белояна в Белояра. Кстати, это первый роман цикла, где Добрыня прямо назван Никитичем

8. Максим Мелехов — «Черная радуга».

9. Василий Купцов — «Последний леший». Упомянутые одним предложением в «Цене чести» сведения о том, что Рахта и Сухмат изловили лешего обрели самостоятельный сюжет и зажили своей жизнью. В целом читалось весьма неплохо.В том числе с пресловутой сказкой про лису, зайца и две березы, знакомой каждому, кто хотя бы раз в жизни смотрел фильм «Александр Невский».

Каждая книга, выходившая в «Центрполиграфе» снабжалась картой мира, где происходит действие, сиречь сказочно-былинной Руси. На карте радовала Москва в Х веке, ну и название одного из племен — отморозки.

Теперь о самих книгах. Надо сказать, что серия вобрала в себя все достоинства и недостатки своего зачинателя — захватывающий сюжет в стиле «богатырь в чисто поле поскакал, всех врагов он там порубал», минимум словоблудия, неплохо проработанный древнерусский сказочно-былинный мир, но вместе с тем герои в основной своей массе не самые живые, а по степени правдолюбия, основная масса героев «Пира» заткнет за пояс пресловутого Эддарда Старка, что мягко говоря идет вразрез с первоисточником, сиречь былинами. Былины почитать — Недов Старков среди богатырей не так уж и много, а некоторые вполне способны преподать пару уроков членовредительства Рамси Болтону.

Наиболее живым из всех персонажей выглядит князь Владимир, правда только у Никитина, поскольку в других романах он постепенно превращается в декорацию. Ну и конечно пересказ бородатых анекдотов на древнерусский мотив, включая пресловутую сказку про лису и зайца, а еще доставляющий пересказ сюжета мифов о Трое и походе аргонавтов из «Оберега», если поначалу и смотрится смешно, то потом начинает уже откровенно надоедать. Вместе с тем, серия «Княжеский пир» произвела неизгладимое впечатление на меня в бытность школьником, жаль только что она стремительно вспыхнула и столь же стремительно канула в Лету.

* * *

Про то же, что ефремовские герои могут иметь хоть прямую связь с реальностью, никто из литературной и окололитературной «братии» вообще предположить не мог. (Как, кстати, и то, что значительная часть героев соцреализма – всех этих слесарей и доярок – так же могла иметь своих живых прототипов.) Причина этого проста, и состояла она в том, что Иван Антонович – как уже не раз говорилось – выходил из совершенно иной среды, нежели они. Во время своей научной деятельности он имел крайне обширные контакты со всеми слоями населения нашей огромной страны, причем, зачастую – в самых экстремальных условиях. В которых человек или полностью ломался, или же демонстрировал гораздо более высокие качества, нежели обычно. Собственно, именно наблюдение данного процесса и стало основанием для исторического оптимизма Ефремова – поскольку он видел, что человек может быть лучше и сильнее, нежели это принято считать. (Впоследствии писатель даже посвятил указанному явлению целую книгу – «Лезвие бритвы».) И, разумеется, именно на основании данных наблюдений он и конструировал свое общество будущее.

Но разумеется, можно легко догадаться, что большинство представителей «литературной среды» ни с чем подобным никогда не сталкивались. Там господствовали совершенно иные нравы. Впрочем, так же, как среди «бомонда» научного. Именно последний факт и привел к тому, что Иван Антонович покинул науку вскоре после того, как по состоянию здоровья потерял возможность активной «полевой работы»: «кабинетная работа» с обязательным е участием в разного рода аппаратных играх была для него сущей мукой. Писательский труд в этом плане выглядел удобнее – поскольку в условиях отсутствия потребности получения «государственных плюшек» тут еще можно было как-то отказаться от участия в вечных «крысиных бегах». Но, разумеется, подобное положение для Ефремова было возможным только благодаря тому, что он уже имел определенную «писательскую славу», да и вообще, большинство благ –и значит, мог вести себя полностью независимо относительно «писательской тусовки».

Большинство же ее участников подобной форы не имели. Что вело к тому, что они были вынуждены большую часть своей жизни тратить на, чтобы приспосабливаться к творящимся тут нравам с требующимися для них человеческими качествами. Ну, возможно, некоторые из тех, кто пришел в литературную жизнь из жизни «обычной», еще помнили, что может быть что-то иное, за пределами подобной «крысиной жизни». Однако и они чем дальше, тем меньше верили в то, что подобное возможно. (Отсюда и идеи о том, что: да, были люди в наше время…) Ну, а те, кто вливался в указанную среду юности – та самая, «потомственная интеллигенция» — вообще считали иное поведение дурной идеализацией. Именно они впоследствии начали «протаскивать» в литературу и искусство «скрытых» негодяев, маскируя это «сложными характерами» — просто потому, что только подобных типов видели вокруг. (Интересно, что подобный «реализм» Ефремов считал недопустимым – о чем писал, например, в своей «Лезвии».)

Кстати, потом данный процесс пошел «по нарастающей» — скрытые негодяи превратились вначале в открытых, а затем и вообще, в откровенных извращенцев и прочую мразь. А все потому, что поколения, существующие в условиях, когда реальна только непрерывная конкуренция за блага друг с другом, ничего другого просто представить не могут. Впрочем, о данной тенденции в развитии – а точнее, деградации – искусства надо говорить отдельно. Тут же можно отметить только то, что принятии мерзости «тусовочной среды» за мерзость человека вообще есть явление старое и крайне опасное. На самом деле, оно сломало жизнь ни одному талантливому автору, который, неизбежно погружаясь в «среду», со временем «поглощался» ей целиком. Что неизбежно вело, в лучшем случае, к алкоголизму, мезантропии, депрессии – а в худшем случае, и к потере ценности жизни. (Достаточно вспомнить, сколько талантливых литераторов закончило жизнь добровольно. И в этой связи я хочу вспомнить другого гениального автора, которого, в определенной степени, можно противопоставить Ефремову.

* * *

Не удивляйтесь – но речь идет о Михаиле Афанасьевиче Булгакове. Конечно, может возникнуть вопрос: но как? Почему Булгаков – автор гораздо более «высокого уровня», нежели Ефремов – оказывается его антиподом. Но все просто – дело в том, что речь идет всего лишь об одной особенности творчества, а именно – об отношении к человеку и его развитию. Дело в том, что в своих произведениях Михаил Афанасьевич высказывается об указанной теме довольно. А именно – он указывает на то, что такового развития быть не может, а происходит скорее обратный процесс. Ну, в качестве хрестоматийного примера тут можно привести «Собачье сердце», которое является буквально гимном «антиэволюционизма», и направлено вовсе не против «шариковых» и «швондеров» — как это считается обыкновенно. Нет, что вы – последних Михаил Афанасьевич даже не воспринимает, как оппонентов. Главной его мишенью оказывается иное – идея того, что «человека можно сделать лучше», изменив условия его жизни и активно воспитывая. То есть – практически то самое, что составляет главную часть философии Ефремова.

Но данная идея, как известно, была вообще базовой для Советского проекта – именно на ее основании и была осуществлена масштабная перестройка огромной страны. Тем не менее, Булгаков не принимал ее до самого конца жизни – в последнем своем романе «Мастер и Маргарита» он утверждает то же самое, достаточно вспомнить знаменитое: «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». (Кстати, если «испортил» — то значит, они стали хуже.) Впрочем, указанный роман надо рассматривать отдельно — поскольку, помимо мизантропии, в нем можно найти немало ценной информации об миропонимании определенных кругов того времени. Тут же можно упомянуть только то, что уверенность в ухудшении «человеческого материала» у данного автора всегда оказывается связанным практически с тем же, с чем у Ефремова – уверенность в возможности преодоления Инферно. С окружающими его условиями. Дело в том, что Булгаков всегда описывает ту самую «художественную среду», то есть – писателей, режиссеров, артистов, журналистов и т.д.

Почему так происходит – понятно: сам Михаил Афанасьевич все советское время был связан именно с ними. Врачебная практика была им оставлена еще в 1920 году, когда, будучи военврачом Добровольческой Армии, он пережил поражение в Гражданской войне. Впрочем, тут нет смысла подробно разбирать, почему Булгаков превратился из медика вначале в журналиста, а затем – в литератора и драматурга. Можно только отметить то, что подобная смена деятельности в начале 1920 годах была довольно распространена – литературный труд в эти годы привлекал огромное число людей самых разных профессий. Видимо, было тогда нечто особенно важное для творчества – что само по себе есть вещь, обладающая особой ценностью для человека. Тем не менее, указанное погружение в «художественную среду» — как уже было сказано – оказалось для Михаила Афанасьевича причиной того, что он потерял возможность видеть иные человеческие образы, нежели те, что господствовали тут. Видимо, тут сыграло свою роль и «происхождение»: тот факт, что Булгаков происходил из крайне низкоинфернальной среды дореволюционной высшей интеллигенции – его отец был профессором –
приводил к тому, что, сравнивая то, что было, и то, что стало, он мог видеть только ухудшение и рост Инферно. (Хотя для большинства людей наблюдался обратный процесс.)

В любом случае, полностью отдавшись литературной и театральной «тусовке», и, в лучшем случае, контактируя помимо нее с представителями столичных служащих, то есть, практически с той же –по применяемым моделям поведения, средой – он просто не мог не принять идею о неизбежном «ухудшении» людей. Кстати, интересно то, что данная «модель» была, в конечном итоге, отвязана им от Советской власти– и воспринята просто, как историческая закономерность. (То есть – Булгаков не антисоветчик, как обычно считается, его отношение к людям имеет иную природу.) Именно подобное можно увидеть в «Мастере и Маргарите» — где автор почти полностью отдается гностической доктрине об ухудшении мира и о необходимости спасения из него. Любыми путями – в том числе, и через обращения к самым хтоническим силам. (Разумеется, из этого не следует, что Михаил Афанасьевич стал гностиком – он, конечно, знал о данном учении, но первичным для него было иное.) Впрочем, как уже говорилось, рассматривать «Мастер и Маргариту» надо отдельно. Тут же можно отметить только то, что очевидная ограниченность «ойкумены» данного произведения «литературно-театральными кругами» в совокупности с «совслужащими» прекрасно показывает, что же реально лежало в основании показанного инфернального мира. (Ну, а всевозможная чертовщина и гностицизм — это только маска для его выражения.)

* * *

Ну, а самое интересно тут — это, пожалуй, тот факт, что, начиная со своего самого первого издания, указанный роман оказался откровенным бестселлером среди этих самых «художественных кругов». Несмотря на то, что именно они были тут показаны в самом отвратительном виде. (Кстати, то же самое можно сказать и про иные произведения авторам – например, «Театральный роман».) Что прекрасно показывает, насколько велико было у Булгакова «попадание в волну» — в смысле, полное соответствие описанных героев представлениям своих читателей. Сам Михаил Афанасьевич, кстати, немало повеселился бы, если бы узнал, что в будущем его же «герои» сделают из его книг себе культ. Впрочем, и «не его героям» так же данная литература оказывается очень полезной – хотя бы для того, чтобы лучше видеть мерзости указанного бытия, и постараться в них не «вляпаться». Ну, и разумеется, для того, чтобы понимать, что же в существующей советской действительности было «не так» – в смысле, несоветским и даже антисоветским.

Впрочем, это будет уже совершенно иная тема. Тут же, завершая начатый разговор, можно сказать только то, что и ефремовская вера в возможность возвышения человека, и булгаковская уверенность в том, что человек нельзя исправить, показывают, прежде всего, потрясающую сложность и неоднородность самой советской культуры. В которой – что уж тут скрывать – так и не смог случиться столь необходимый перелом в сторону возвышения, который в 1920 годы казался столь близким. Но что поделаешь, социодинамика – штука сложная, и в ее рамках одномоментно взять – и ввести прогресс, разумеется, невозможно. Наоборот, тут требуется кропотливая и долговременная работа, которая, впрочем, обязательно должна завершится победой. Впрочем, о том, почему и как это произойдет – надо говорить отдельно…

«Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки,
но охрана гонит их прочь;
… и в глазах людей поражение;
в глазах голодных зреет гнев.
В душах людей наливаются и зреют
гроздья гнева – тяжелые гроздья,
и дозревать им теперь уже недолго».

Ты открываешь книгу и с первых страниц тебе в лицо начинает дуть раскаленный и пыльный ветер Америки. Той страны, где простой человек всегда думал, что, если он будет усердным и не будет жалеть себя, то он обязательно достигнет высот. Он обязательно откроет свое дело, прокормит и даст образование детишкам, да и вообще заживет совсем другой жизнью, ведь «славный малый» обязательно воплотит свою американскую мечту. «Славный малый» работает на земле, на фабрике, у дороги… он везде будет работать, потому что у него нет иного выбора.

Выбора, впрочем, нет и сейчас. И отнюдь не только в Америке. Его нет нигде. И спустя почти век «славный малый» в Африке, Европе, Азии и в Латинской Америке выживает и невольно мечтает «о своей Калифорнии». Но автор книги, о которой пойдет речь, разбил хрустальную иллюзию простого американского «оки»; он сделал это по-американски лихо, жёстко и под старую добрую песню простого фермера. Теперь не будет проповедников, потому что проповедовать нечего, а если ты еще видишь певунов от успеха, то значит на дворе всё еще варварский империализм янки. Тогда у нас всё еще есть множество причин открыть роман американского писателя и журналиста Джона Стейнбека «Гроздья гнева».

Основой книги стали отнюдь не фантазии автора, подкрепленные историческим ландшафтом Великой депрессии в США, а вполне конкретная поездка писателя летом 1936 года для сбора материала для серии статей и очерков, объединенных названием «Цыгане периода урожая». Интеллектуал из Нью-Йорка сам вышел из окружного центра Салинас в Калифорнии. Оказавшись в месте, так похожем на его родной дом, вдалеке от зажиточного Востока страны, он был потрясен увиденным: подавляющее число сезонных работников – это не мексиканцы, как думалось многим, а сами американские граждане. Их жалкое существование и ад социального бесправия так потрясли Стейнбека, что он совершит ещё не одну поездку в лагеря сезонников, проедет на автомашине по их пути из Оклахомы в Калифорнию, прежде чем он напишет книгу, которая в окончательном варианте получит название «Гроздья гнева».

История семьи Джоудов – сюжетная основа романа. Джоуды простые фермеры из Оклахомы, у которых, как у многих сотен тысяч землепашцев, крупные банки и плантаторы отбирают землю. Теперь уже нет того семейного очага, нет земли, которую вспахивал прадед, дед и отец «славного малого»: «Я собственными руками построил этот дом. Выпрямлял старые гвозди для обшивки, прикручивал проволокой стропила. Дом мой. Я сам его строил. Только попробуй его зацепить. Я стану у окна с ружьем. Только попробуй подъехать поближе, я тебя пристрелю, как кролика». Но вчерашний сосед, доедая свой сэндвич, все равно заводит трактор и от дома ничего не останется. Соседу же тоже надо кормить детей, а за эту работу дают три бакса в день, да и работенка постоянная. Как это похоже на слепую логику наших сегодняшних сограждан, для которых нет кризиса, если есть что «жрать» и где «срать». Нет кризиса, потому что в мой огород еще не приходят «банковские агенты» и «вооруженные плантаторами отряды с факелами». Эти граждане слепы и глупы, они верят в российскую California dreaming, благо — с Москвой у России безвизовый режим. Наших детей учат в школах финансовой грамотности, впаривают им на “днях карьеры” основные принципы успешных людей. Не удивительно, если потом условный соседский мальчишка придет и по твою душу, потому что работа стабильная и три бакса в день платит компания, а он ведь не идиот, а финансово грамотный лидер по жизни.

Весь роман – это долгий и тяжелый путь обнищавших работяг и их семей. Старые подержанные автомобили, в край заполненные пожитками, подобно ручьям соединились в огромной реке, устремленной на Запад, туда, где по слухам можно найти работу, кров и пропитание. И все поедут по трассе 66. Эта трасса неоднократно встречается в творчестве американских левых и сегодня. Чем тяжелее становиться путь, тем меньше место, куда они едут, кажется им райскими садами, тем больше люди начинают понимать, что их горе – не просто личное дело каждого, а то, что это общее огромное горе: «В Калифорнию или еще куда-нибудь – мы, как барабанщики на параде, поведем за собой наши обиды, нашу злобу. И настанет день, когда все армии озлобленных пойдут по одному пути. И они будут шагать в ногу, и поступь их будет грозной».

В одной из глав Стейнбек выводит вполне недвусмысленно понятия солидарности и взаимопомощи, силы объединенного класса, который будет страшить тех, кто владеет жизненными благами. «Вы, кому ненавистны перемены, кто страшиться революций, смотрите: вот точка, в которой пересекаются человеческие жизни. Разъедините этих двоих мужчин; заставьте их ненавидеть, боятся друг друга, не доверять друг другу. Ведь здесь начинается то, что внушает вам страх. Здесь это в зародыше. Ибо в формулу «я лишился своей земли» вносится поправка; клетка делится, и из этого деления возникает то, что вам ненавистно: «мы лишились нашей земли». Вот где таится опасность, ибо двое уже не так одиноки, как один. И из этого первого «мы» возникает нечто еще более опасное: «У меня есть немного хлеба» плюс «у меня его совсем нет». И если в сумме получается: «у нас есть немного хлеба», значит, всё стало на свое место и движение получило направленность. Теперь остается сделать несложное умножение, и эта земля, этот трактор – наши».

Джон Стейнбек не понаслышке знал, что такое эксплуатация человека человеком, для него это не пустой политэкономический термин, а реальная боль и ужас людей, находящихся в полурабском положении. Он видел собственными глазами «гроздья гнева» годов Великой депрессии, которые стали временем ужасающей нищеты и безработицы. В 1933 году ее уровень достиг 25%, а в 1938-м, когда происходит действие романа – 19%.

В описании ужасающих условий труда Стейнбек четко очерчивает классовые противоречия: «Если б вам, владельцам жизненных благ, удалось понять это, вы смогли бы удержаться на поверхности. Если б вам удалось отделить причины от следствий, если бы вам удалось понять, что Пэйн, Маркс, Джефферсон, Ленин были следствием, а не причиной, вы смогли бы уцелеть. Но вы не понимаете этого. Ибо собственничество сковывает ваше «я» и навсегда отгораживает его от «мы». <…> Потребность рождает идею, идея рождает действие. Полмиллиона людей движется по дорогам; еще один миллион охвачен тревогой, готов в любую минуту сняться с места; еще десять миллионов только проявляют признаки беспокойства».

Стейнбек показывает, какой тяжелый нравственный и этический труд проделывают члены семьи Джоудов, чтобы уберечь себя и попытаться сказать это громогласное «мы». Люди, доведенные до отчаяния, способны на многое, чтобы сохранить свою семью. Мало кто хочет приходить с работы, видеть собственных детей, пухнущих с голода, и ощущать свою беспомощность. Бывшие фермеры не всегда понимают, что проблема их недоедания, бедности и смерти не в отдельных «злых» банках, плантаторах и таких же как они рабочих, а в той системе, при которой хозяева повышают цены на спелые фрукты, понижая ставку заработной платы, заставляя людей «съедать» друг друга для получения работы. При всем этом ты понимаешь каждого рабочего в отдельности, его мотивы и принципы.

Автор романа буквально заставляет читателя смотреть на центральную проблему с разных сторон: голод, нищету и бесправие людей, с одной стороны, и полное «одурение» правящего класса от собственности, власти и денег – с другой. «Гроздья гнева» – это жестокая инверсия американской мечты, суровая история о том, как рушатся семьи, погибают люди и умирают от голода дети из-за ненасытной жадности, финансовых преступлений и наглости корпораций и капиталистического государства.

Немногие произведения американской литературы могут сравниться с «Гроздьями гнева» по эмоциональному накалу, экспрессивной мощи и силе воздействия на читателя.

Этот роман, написанный в 1938 году и опубликованный в 1939, – жесток, актуален и современен. В год, когда олигархическое государство отнимает у россиян их социальные права в виде людоедской пенсионной реформы, повышения налогов, огульно припудривая откровенные поборы «идеологическим елеем», многим из нас стоит взять с пыльной полки затертый том этого романа-реквиема по всем возможным сортам человеческих иллюзий.

Авторы: Лёля Бочко Миша Размаев

Вопрос об авторстве:

Чаще всего поэма приписывается Ивану Баркову — ученику Ломоносова, известному фривольными стихами на тему межполовых сношений. Нестыковка тут прежде всего во времени написания поэмы. Барков умер в 1768 году, в начале царствования Екатерины Второй. Однако в самой поэме, говоря о предках Луки, автор пишет:

«При матушке Екатерине
Благодаря своей х…е
Отличен был Мудищев Лев
Как граф и генерал-аншеф.

Свои именья, капиталы>
Спустил уже Лукашкин дед.
И наш Лукашка, бедный малый,
Остался нищим с малых лет.»

Даже если предположить, что Лев Мудищев и есть тот самый распутный дед (бывает и такой вариант куплета где слово «уже» не используется), то, прыгнув на два поколения вперёд, к самому Луке, мы переносимся во времени лет на пятьдесят, а это уже начало XIX века. Как ни крути, Баркова в те годы на свете уже не было.
Ещё одна улика — «пожарная кишка», с которой сводня сравнивает член г-на Мудищева. В течение всей жизни И. С. Баркова пожарные не пользовались шлангами, а по старинке бегали с вёдрами. «Две радужные бумажки» — тоже анахронизм. Первые бумажные ассигнации появились в России в 1769, то есть уже после смерти Баркова. Кроме того, язык произведения довольно современен и явно написан был после 1820-х годов. Стих «Луки» — это ямбический тетраметр, типичный для XIX столетия (после 1820 г.), с характерным для этой эпохи ритмическим профилем. Все варианты «Луки» обнаруживают поразительное сходство с пушкинским стихом 1830-х годов.

Лёгкость и изящество изложения натолкнули многих правдоискателей на мысль, что автором поэмы является Александр Сергеевич Пушкин. Многие ссылаются на близкий «Луке» по духу пушкинский стишок «Царь Никита и сорок его дочерей». Да и его Езерский, в принципе, описывает очень похожую родословную главного героя, но это вполне кто-то у кого-то мог подсмотреть.
Однако, это тоже вызывает сомнения. Пушкин всё-таки был дворянином, а это значит, что, несмотря на весь свой талант, он не мог знать изнутри мещанский мир старой Москвы. Если он и знал его, то только со стороны.

Кстати, Пушкин «Мудищева» знал и очень любил. Ему даже приписывают высказывание: «Вот увидите: как только отменят цензуру, прежде всего опубликуют не наши вольнодумные произведения, а „Луку Мудищева“».

В качестве возможного автора «Луки…» чаще всего (после Баркова и Нашевсё) называют Василия Львовича Пушкина, родного дядю Нашеговсего. Именно В. Л. написал полухулиганскую поэму «Опасный сосед». Она довольно близка к «Луке…» по стилю и языку, но мата в ней почти нет.

Во время Великой Отечественной войны прозвище в честь героя поэмы — Лука — получил фугасный реактивный снаряд М-30, применявшийся с простейших переносных пусковых установок залпового огня рамного типа. Прозвище было дано в связи с характерной формой головной части снаряда; из-за явного непристойного подтекста шутки прозвище «Лука», имевшее определённую популярность у солдат, практически не получило отражения в советских прессе и литературе и осталось малоизвестным в целом.

Известна также анонимная поэма «Лука Мудищев — президент», подписаная неким Ведьмаком Лысогорским и опубликованная в далёком 1996-м году. Посвящена она А. Г. Лукашенко.

В советской экранизации произведения «Война и мир» посреди Бородинского сражения встречается эпизодический персонаж Лука Мудищев.

Экранизировать «Луку» собирался такой мэтр кинематографа, как Сергей Эйзенштейн. Михаил Ромм так вспоминал об этом:

«. Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после «Пышки», гово­рили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. Я говорю ему:
— Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.

Он мне говорит:
— Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
— В каком это смысле?
— Так ведь же,— говорит,— уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть… войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.

Я смеюсь, говорю:
— Ну, это шутки.

Он говорит:
— Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе — сам, заметьте, — я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, — совершенно вот то же, что вы мне говорили, — нельзя же так. Давайте отбросим все в сторону. Ну, была «Мексика», ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать». Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание — буду работать». Правильно все? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти «Веселые ребята». Ну, а я ему отвечаю: «Я не ассенизатор, говно не вывожу». Он проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: «Дайте мне самостоятельную работу — буду ставить. Буду ставить по вашему указанию». Он мне говорит: «Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение, и вот, так сказать, экранизируйте. Вот как Петров удачно сделал «Грозу», вот и вам бы что-нибудь классическое». Я говорю: «Я Островского, так сказать, недолюбливаю, я уже ставил «Мудреца», так сказать, нареканий много было, но пожалуй, это предложение мне нравится, Я вам очень благодарен, Борис Захарович».

Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, «Лука» называется». Я фамилию не добавил, естественно из осторожности, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».

Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, пришел в полный восторг, даже глаза загорелись: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» — спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».
«Ну, что ж, — говорит Шумяцкий, — очень хорошо. Счи­таем, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут и решим. Приступайте к работе. Ступайте».

Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился в присядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя… употребил».
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: «Барков, «Лука». Достать немедленно в Ленинской публичкой библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».

Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопну­лась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» Она говорит: «Посмотрите». Подходят секретарши, ахают, — сенсация.

Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать?»

Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и гово­рит: «Знаете, что-то с Борис Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку».

Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Что он, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». — «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)

Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня».

Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»

Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».

«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шу­мяцкий спрашивает?» — «Сказала».— «Хорошо».

Ну, вот так, проходит полчаса — опять Шумяцкий звонит.
Еще полчаса, еще полчаса, еще полчаса.

А заместители собрались в другом кабинете, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.»

Конечно, «Лука Мудищев» не относится к числу шедевров русской поэзии XIX века. Однако существует несколько веских причин, не позволяющих считать это произведение достойным безоговорочного отвержения. Первая относится к собственно поэтическим достоинствам поэмы, которая, при всех своих несовершенствах (отчасти, видимо, относящихся к сфере порчи текста, который мы теперь реконструируем лишь приблизительно), все же представляет значительный интерес и как очерк нравов прошлого века, причем той их стороны, которая не попадала на страницы известной нам литературы, и как отнюдь не графоманское творение неизвестного нам автора. Плюс к тому, афористические формулировки, незаурядное мастерство владения словом, тонкое пародирование Пушкина (или подражание ему) — все это делает поэму интересной страницей вольной русской поэзии XIX века.

Фильм-спектакль был снят на Ленинградском телевидении. Именно на его съёмках в СССР впервые применили технологию двойной рир-проекции — актеров снимали на синем фоне, а затем, с помощью второй рир-проекции, накладывали изображение, причем не только за персонажем, но и перед ним

Роль Бильбо Беггинса в этой постановке исполнил Михаил Данилов, мастер эпизодов. Гэндальфа сыграл Иван Краско, Фили — дежурный солдат советских киносказок Михаил Кузнецов, Голлума — неподражаемый Игорь Дмитриев. А от автора, в своём роде самого Толкиена, выступил Зиновий Гердт

В этой старой советской телепостановке, конечно, нет голливудовского бюджета и размаха. Ждать от неё зрелищности не стоит. Дешёвые декорации, дракон из папье-маше и порой невнятные костюмы.
НО она ценна скорее бережным отношением к тексту первоисточника, практически не отступая от него.

Хотя, если быть честным, сюжет всё же немного изменён и сокращён. В нём нет ни эльфов, ни троллей. Гоблины скорее напоминают разбойников, гномы больше похожи на сказочных персонажей, чем фэнтезийных, да и Гэндальф тоже — чудоковатый волшебник из сказок

Интересно, что в начале 90-х «Хоббита» собирались экранизировать ещё раз. Это должен был быть масштабный полнометражный мультфильм «Сокровища под горой», совмещавший рисованную и кукольную анимацию. Роль Гэндальфа в нём должен был озвучить Николай Караченцов, а Торина — Лев «Антибиотик» Борисов. Но то ли с развалом СССР, то по каким другим причинам, этому проекту не суждено было сбыться. Всё что от него осталось — это шестиминутный ролик, вступление к фильму.

Ещё есть сведения, что в начале 90-х на том же Ленинградском телевидении была снята экранизация первой части «Властелина колец» — «Хранители». Фродо в этой постановке исполнил рок-музыкант Дюша Романов, Бильбо — Георгий Штиль, Гэндальфа — Виктор Костецкий, Галадриэль — Елена Соловей. Вот только никто не может найти запись этой постановки. Уже много лет фанаты ищут в архивах, фондах и т. д., но увы…

“сергей пономарёв
Либо тут что то не договаривают либо совсем сбредили”.

“Анатолий Козорез
Маразм крепчал…”

“Екатерина Колосова (Кондаурова)
Бредовое время!!! От Толстого, Гоголя, Горького, Есенина надо защищать детей! Русская классическая литература может причинить вред их здоровью и развитию!

Как показательно! Наши и ненаши! Даже думать не надо, на две кучки разделяй, и все! Только черное и белое! “Убей все, что сложно!” (с)”

“Людмила Мусорина
все запретить”

“Александр Ярцев
А учиться мыслить на классических произведениях нельзя. Это и до философии недалеко. А там и народничество возникнет”.

“Станислав Ильин
Пора уже запретить А.С. Пушкина, у него же один экстремизм – Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда”.

“Татьяна Мусаева
какой-то бред кругом(((”

“Сергей Маркарьян
Мракобесие…”

“Ольга Комунадознает
451° по Фаренгейту”

Ну и такого добра ещё сто сундуков есть. Кому надо, без труда сам нагуглит.

Я вот нагуглил и сразу самому захотелось перечитать классику. Причем вслух и детям!
Ведь там масса поучительного и развивающего для детишек.

Николай Гоголь «Невский проспект»
Как под опием блядей любить, это надо знать каждому детсадовцу.
Детям наверняка будет интересно о каком “отвратительном приюте” с тетями идет речь, почему мамы не дают им перед сном этот самый “опиум”, который можно выменять у татар на красивые картинки, и откуда и кто привез пьяную тетю в конце?
Скажете там сюжет глубже и интересней? Несомненно! Особенно для каких нибудь второклашек.

На этом фоне к повести Льва Толстого «Крейцерова соната» и вовсе дошкольное чтение.
Пусть уж ребята узнают о том что “Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности” и про другие особенности межполовых отношений из книжек классиков, а на улице!
Ну и что что в конце практически пошаговая инструкция убийства человека кинжалом? Это сюжетно обосновано, и незачем скрывать от детей и темные стороны отношений.

Ну и раз уж мы заговорили о темных сторонах отношений, и в целом жизни.
Даже не о сторонах, а о дне.

“На дне” Максима Горького
Обожаю это произведение (серьёзно). Нищета, пьянство, моральные падения всех родов, убийства, самоубийства, ну и смерти своим ходом. Школа жизни для отроков и отроковиц что надо!
Ну и конечно мои любимые цитаты!

“Сатин (кричит). Мертвецы — не слышат! Мертвецы не чувствуют… Кричи… реви… мертвецы не слышат!..”

“Настя (ударяет стаканом по столу). И чего… зачем я живу здесь… с вами? Уйду… пойду куда-нибудь… на край света!
Барон. Без башмаков, леди?
Настя. Голая! На четвереньках поползу!
Барон. Это будет картинно, леди… если на четвереньках…
Настя. Да, и поползу! Только бы мне не видеть твоей рожи… ах, опротивело мне все! Вся жизнь… все люди!..“

Ну и как же без!

“Барон (стоя на пороге, кричит). Эй… вы! Иди… идите сюда! На пустыре… там… Актер… удавился!
Молчание. Все смотрят на Барона. Из-за его спины появляется Настя и медленно, широко раскрыв глаза, идет к столу.
Сатин (негромко). Эх… испортил песню… дур-рак!”

Думаете это может вызвать у ваших детишек депрессию? Ничего! Опия накатят, их отпустит. А накатить придется ибо.

у Сергея Есенина «Черный человек»
Как там было?

“Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь”.

Не ну а чё? Детские страшилки в чистом виде! Успенского читать значит можно, а Есенина нельзя?

“Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук”.

Тут уж чтоб дети не икали всю ночь, глядя мутными от бессонницы глазами в потолок, нужно как минимум чтоб
“как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь”.
Давайте уже сразу Лавкрафта малышне с интонацией почитаем, че мелочиться-то?

Или достаточно того, что мюзикл Чикаго, с его “поучительным” сюжетом, добьет их танцем?

Так что я за запрет классиков?! Я что за произвол властей?! А?! А?!!

Нет, сладкие мои. Я за чтение. За чтение и понимание прочитанного. А понимание от многого прочитанного приходит лишь в определённом возрасте (да и то не у всех и не всегда).
Я когда первый раз “На дне прочел”, лет в тридцать, пять минут внутрь себя смотрел и много думал. И думал я, в том числе о том как же хорошо, что прочел эту книжку не в школьные годы!
Ибо огромное кол-во классиков в школьной программе оказались для меня сложны, архаичны, непонятны, а местами и отвратительны. Может потом, в свое время я бы почитал их, более зрелого любопытства ради, и тогда бы не потерял бы к ним интерес навсегда. (Ну кроме Тургенева с Достоевским. Этих не выношу уже по зрелому впечатлению) Кто знает…

Не, ну ведь принято же не только читать классику, но принято и любить её. И опыт показывает, что дофига народа могут любить не читая, или прочтя не понять. Но любить надо! “Ты ж образованный, хули!”
Но как мы видим из вышеприведённых комментов можно, можно очень уважать классику и не читая. И поэтому решительно не знать о существовании таких классических произведений которые от детишек скрывать нужно не хуже чем порно.
И когда такие вот кадры возмущенно вопят “Фаренгейт!”, “Шариковы”, “Держиморды!”, меня терзает смутное подозрение, что и эти книжки они тоже не читали…

— Было бы весьма грубо сравнивать GEO с видеоигрой, хотя определенное сходство все же имеется. В видеоиграх также присутствует некоторое виртуальное пространство, чьи законы определяются игровой логикой и ограничиваются реализацией. Такие игромиры могут быть в чем-то похожи на наш физический мир, если такова была задумка разработчиков. Но как правило, даже самые реалистичные игры предлагают лишь безумно упрощенную модель нашего реального мира.
— А отличие GEO в том, что он реалистичнее игромиров?
— Он не просто реалистичнее виртуальных пространств, предлагаемых видеоиграми. GEO — это сама реальность, воплощенная в виртуальности.
— Вы хотите сказать, что…
— Да. GEO — это калька нашего мира. Наиболее точное представление известной нам физической модели устройства вселенной на базе компьютера.
— Поразительно! Получается, что мир GEO существует по тем же правилам, что и наш собственный?!
— И да, и нет. GEO — это программа, исполняемая комплексом вычислительных машин по определенным правилам. Но если рассматривать систему изнутри, то на все наши действия мы получим точно такую же реакцию, как и в нашей собственной реальности.
— Фух! Думаю, что для простоты понимания, можно остановиться на том, что вселенная GEO — это точное виртуальное воплощение нашей вселенной.
— Пусть так.
— Но что было главной целью вашей разработки? Ведь вы же не ограничились переносом физических законов мироздания на базу компьютера?
— Безусловно нет. Хотя разработка виртуального пространства по правилам нашей реальности, само по себе является крайне сложной и безумно интересной задачей, мы не ограничивались только лишь ею. В конце концов, что-то подобное уже вполне успешно делали наши западные коллеги для прогнозирования эволюционных процессов в галактике. Нашей целью было создание виртуального разума, неотличимого от человека. Homo virtualis — вот ради чего мы трудились.
— Искусственный интеллект, равный человеческому? Я не думала, что такое вообще возможно!..
— Это очень сложная задача, но решить ее вполне возможно. Хотя стоит отметить, что до нас за нее никто не брался на столь серьезном уровне.
— Даже гордость берет за отечественную науку. Другие просто не справлялись?
— На самом деле все гораздо прозаичнее — никому это было не нужно.
— Неожиданно!
— Все очень просто. Искусственный интеллект, неотличимый от человеческого, имеет весьма малый практический смысл. Если брать каждый отдельный аспект человеческой жизни, то окажется, что человек вовсе не венец творения. На каждое дело, на каждую задачу можно найти или создать сущность, которая справится лучше человека. Сильной стороной человека является универсальность. Мы способны пусть и посредственно решать разнообразный спектр задач. Это помогало человеку выжить, как биологическому существу, на раних этапах зарождения нашего вида. Тоже самое прослеживается и в животном мире. Наибольшей эффективности достигают животные с явной специализацией, но животные универсалы обладают лучшей выживаемостью в условиях меняющейся среды.
— Кажется, я поняла к чему вы ведете. Человек не создает интеллект посредственного универсала, а создает интеллект специалиста. Что-то, что сможет справиться с задачей лучше него.
— Именно так. Искусственный интеллект — это инструмент, который должен восполнить наши собственные слабости, а не унаследовать их. Если рассматривать на примере, то в полицейском управлении нужна машина по скоростному распознаванию лиц, а не компьютер со способностями тридцатилетнего аналитика, обрабатывающего 100 фотоснимков в минуту, зато умеющего писать матерные частушки.
— Думаю, что это очень наглядный пример! Но зачем тогда вы взялись за эту задачу? Неужели только ради научного интереса?
— Не только. Инициаторами нашего проекта была группа талантливых ученых историков и социологов. По результатам многолетних исследований они пришли к выводу, что за всю известную историю человечества, человеческий разум не претерпел практически никаких изменений…
— Подождите, вы не находите нелепым сравнивать, скажем, вас и какого-нибудь античного земледельца?
— При таком сравнении вся разница сведется к образованию, воспитанию, окружению, образу жизни и социальным моделям общества — т.е. ко всему тому, что человек приобретает в течении жизни. Возьмите младенца из прошлого, перенесите в наше время, и он вырастет совершенно обычным для нас человеком.
— Хм…
— Вы никогда не замечали, что труды античных и средневековых философов продолжают оставаться актуальными даже в наше время? Т.е. технологические справочники устаревают за несколько лет, а «справочники» человеческого разума все так же свежи, хотя с их авторами нас разделяют подчас не одно столетие?
— Да. Вы меня убедили. И как постулат о неизменности человеческой натуры подтолкнул вас к созданию GEO?
— Поскольку человек, как существо разумное, оказался некоторой константой, а переменным оказывается лишь его окружение, то наши коллеги пришли к выводу, что будь у них некоторый черновик человеческого социума, то можно было бы безопасно прогнозировать поведение человека в различных ситуациях и исследовать законы развития всего человечества. Можно было бы предсказывать, к чему приведет то или иное изменение в нашем обществе, какие именно события порождают ту или иную реакцию в социуме.
— И в качестве такого черновика был задуман GEO?
— Именно так!
— Очень любопытно! Но зачем вам потребовалось воплощать точный аналог всей вселенной в рамках GEO. Может быть было достаточно реализовать только модель человеческого разума?
— Это потребовалось в рамках чистоты эксперимента. Перед нами стояла первостепенная задача воплотить точный аналог человеческого разума. Убедиться в том, что нам это удалось можно было только поместив его в такие же условия, в каких развивалось человечество.
— Кажется, я поняла. Если виртуальный социум GEO пришел бы к тем же результатам, что и наше общество, это бы свидетельствовало о том, что вы справились со своей задачей.
— Все верно.
— Хорошо. Продолжим наше обсуждение. Сколько времени длилась разработка GEO?
— Сказать по правде GEO до сих пор дорабатывается и изменяется. Но если вы имеете в виду сроки от начала разработки до готовности к запуску проекта… Разработка началась в 2023 году и продолжалась шесть лет.
— Постойте, у меня отмечено, что проект был запущен в 2030 году?
— Все верно. Перед самым запуском GEO, финансирование проекта было заморожено в связи с экономическим кризисом. После шести лет работы всех сотрудников отправили в неоплачиваемый отпуск на целый год. В течении этого срока существование GEO стояло под большим вопросом. К счастью, Анатолий Борисович, на тот момент еще руководитель проекта, сумел добиться возобновления финансирования. Нам даже удалось вернуть большинство ключевых специалистов, которые к тому времени уже трудились на других местах.
— Что ж, хорошо, что все благополучно разрешилось. Запуск все-таки состоялся. А как скоро вы получили полезный результат?
— К сожалению, не сразу. Как это часто бывает в нашей работе, запуск выявил ряд существенных недоработок по самым принципиальным вопросам.
— Расскажите по подробнее.
— Когда человечество GEO достигло в своем развитии медного века, т.е. вступило в эпоху, о которой в нашей истории мы обладаем более или менее достаточной информацией, обнаружилось, что социальные формы общества не совпадают с ожидаемыми. Тому могло быть несколько объяснений — или существует разница в условиях существования наших подопечных, или мы обладаем неправильными представлениями о собственной истории, или наш виртуальный человек не соответствует образу и подобию его творцов.
— И что же оказалось?
— Подтвердился третий вариант. Что само по себе было очень неприятно.
— Почему? Ведь если вы нашли ошибку, то достаточно было просто ее исправить и продолжить исследование?
— Дело в том, что требовались весьма кардинальные изменения в искусственном интеллекте нашего человека. Мы переделали реализацию нашего человека, получив, как мы их называли, новых людей или людей 2.0. Но перед нами встала проблема обратной совместимости.
— Я вас не вполне понимаю…
— Когда мы говорим о виртуальном разуме высокого порядка, то очень важным моментом является накопление опыта. На основе приобретенного опыта, наш искусственный интеллект развивается, учится принимать решение, выстраивает модели поведения и т.д. Мы обнаружили, что полученный «бракованным» разумом опыт несовместим с исправленным разумом. Т.е. мы не могли просто подменить существующую реализацию виртуального разума и продолжить свои наблюдения.
— Теперь мне ясно. И что же вы предприняли?
— Поначалу мы решили обеспечить плавный переход на новую реализацию человека. Мы внедрили постепенное приращение разумов новой формации. Среди нарождающихся поколений населения GEO мы подмешивали некоторый процент людей 2.0. С каждым циклом этот процент должен был увеличиваться.
— Разумное решение.
— Нам тоже так казалось. Однако ничего не вышло.
— Почему не вышло?
— Мы обнаружили, что несмотря на то, что с каждым поколением процент прироста людей 2.0 увеличивался, их общее число оставалось крайне мало. Когда мы стали искать причины подобного явления, обнаружилось, что выживаемость наших новых подопечных крайне мала. Они практически не могли существовать совместно с людьми старой версии.
— Речь ведь не о каких либо физических проблемах?
— Нет, дело было в существенной социальной несовместимости.
— И что же вы предприняли?
— Был разработан план по масштабной перезагрузке виртуального человечества. В рамках этого плана планировалось вызвать глобальный катаклизм, который должен был уничтожить большую часть человеческого сообщества GEO.
— Ого! Вот это размах! И как происходил Армагеддон?
— Мы несколько увеличили среднюю температуру планеты, что привело к обильным таяньям льдов и подъему уровня мирового океана. Кроме того мы уменьшили расстояние между Землей и ее спутником, с тем чтобы спровоцировать мощные приливные эффекты. Эти меры привели к глобальному потопу.
— Постойте, но разве тем самым вы бы не уничтожили и оставшихся людей 2.0?
— Естественно, что мы учли этот момент. Мы произвели определенные внушения представителям второй версии людей, с тем, чтобы они подготовились к катаклизму.
— А как выглядело это внушение?
— Весьма по-разному. У кого-то возникало непреодолимое желание переехать в другие более безопасные районы. Кто-то воспринял внушение как некоторый сверхъестественный опыт и начал готовиться к предстоящей катастрофе, строить плавательные средства и т.д.
— Но разве глобальный потоп не уничтожил бы также существующую флору и фауну?
— Ну во-первых, многие из людей 2.0 спасали не только себя, но и некоторых животных, преимущественно сельскохозяйственных. А во-вторых, масштаб потопа был не настолько огромен, чтобы нанести ущерб всем живым существам. Нам достаточно было затопить только районы расселения людей, а они тяготеют к водоемам, рекам и морям, имеющим связь с мировым океаном.
— Но ведь не все поселения находились вблизи морей или крупных рек? Кто-то ведь проживал и в высокогорной местности?
— Да, поселения, незатронутые потопом действительно существовали, но в большинстве своем они вымерли из-за несовместимости существующего в них населения старой версии и нарождающийся популяции людей 2.0. Такие народы исчезли, оставив после себя только развалины опустевших городов.
— Удивительная история. Я вот только не могу понять. Зачем нужны были сложности с потопом? Почему нельзя было просто удалить всех людей старой версии?
— Такой вариант даже не ставился на обсуждение и тому есть веские причины. На ранних этапах существования GEO мы иногда по необходимости практиковали метод «изъятия» человека. Но это приводило к значительным трудностям. Дело в том, что любой человек порождает огромное число связей с другими людьми, так или иначе, становясь частью чужого опыта, чужой памяти. И когда такой человек просто изымается, то у всех людей, кто его знал или слышал о нем, возникает пустая область памяти, куда может ссылаться их собственный опыт.
— Вот оно что. И что происходило с людьми, затронутыми изъятием?
— В лучшем случае опустевшая область памяти заполнялась ложными воспоминаниями. В худшем разум человека начинал давать сбой. Человек просто сходил с ума.
— По этой причине вы отказались от процесса изъятия?
— Да. Но не в полной мере. Вместо изъятия мы стали производить, так называемое, естественное удаление человека. Имитировать его гибель от болезни, несчастного случая и т.д.
— Что вы и проделали в случае с потопом…
— Именно так. Хотя будем откровенны, это было весьма непростым решением.
— Почему? Все выглядело вполне разумно.
— Не в этом дело. Тут остро встал вопрос морального характера.
— Не поняла вас.
— За время работы, наблюдений и исследований начинаешь привязываться к своим подопечным, начинаешь им сопереживать. И когда перед тобой встает вопрос уничтожения целых наций со всем их населением, то с этим далеко не просто смириться.
— Подождите, очень странно это слышать. Они же не настоящие, это же просто компьютерная программа! Они ничего по-настоящему не чувствуют!
— Они чувствуют ровно так, как мы их этому научили. И коль скоро мы делали их по образу нас самих, то и чувствуют они все, как мы с вами. Пусть природа их ощущений отличается от нашей, но их восприятия, их эмоции, горе и радости точно такие же, как у нас. В этом случае понятие настоящего размывается. И если смотреть на происходящее в GEO из самого GEO, то все становится настоящим. Их смерть становится настоящей смертью, их боль становится настоящей болью.
— Это нелегко понять, честно говоря.
— Да, для этого нужно не один год жить вместе с GEO…
— Но вам все же пришлось пойти на этот шаг.
— Да, хотя мы и встретили значительное противодействие со стороны части наших коллег. Возглавил это сопротивление руководитель проекта Вязимцев Анатолий Борисович. Он очень активно выступал против нашего решения.
— Им двигали именно моральные побуждения?
— Да. К сожалению никакой действительной альтернативы никто не мог предложить. А мы, как ученые, должны были исходить именно из практической пользы. Существование GEO определялось не альтруистическими мотивами, а научной ценностью исследования. Мы должны были устроить потоп, потому что того требовала польза дела.
— И что же ваш руководитель?
— Он не смог согласиться с этим решением и был вынужден покинуть проект. К сожалению, после этого он полностью оставил науку и занялся религиозной деятельностью, даже основал свою секту.
— Кажется, я слышала об этом. Он ведь даже опубликовал какие-то книги?
— Да, он написал религиозно-мистическое произведение «Бог есть, и он программист».
— Поразительная метаморфоза. Итак, после этого вы стали руководителем проекта?
— Да. И скрепя сердце, мы устроили потоп и устранили старую версию человека. После чего очистили хранилище душ…
— Хранилище душ?
— Это устоявшееся в нашем проекте название для области системной памяти, куда попадает виртуальная личность человека после его жизненного цикла. В целях экономии ресурсов системы, мы многократно переиспользуем освободившиеся личности.
— Очень интересно. А они что-нибудь помнят о своей предыдущей жизни?
— Нет. Мы проводим предварительную очистку. Конечно у личностей, используемых повторно, есть некоторое отличие от новосозданного человека, некоторый отпечаток накопленного при жизни опыта, но это касается только ряда системных моментов и не влияет на его новую жизнь.
— Занятно. И сколько душ обычно находится на сохранении?
— Сейчас хранилище почти пустое. Население GEO переживает демографический взрыв, поэтому личности, которые попадают в хранилище, почти сразу запрашиваются вновь. Более того, нам регулярно приходится создавать новые, чистые личности, поскольку количество людей постоянно растет. Но на ранних этапах развития цивилизации GEO, когда общая численность населения росла очень медленно или в течении долгого времени не изменялась, численность личностей в хранилище душ могло достигать сотен тысяч.
— Очень интересно. Вы упоминали, что в некоторых случаях проводили изъятие человека из вселенной GEO. А зачем вы это делали?
— В зависимости от ситуации. Время от времени нам требовалось подталкивать социум GEO к тем или иным решениям, создавать предпосылка для нужной ситуации. Иногда для этого требовалось изымать некоторых людей. Хотя именно такой метод применялся достаточно редко. Обычно хватало воздействий иного рода.
— Т.е. в некоторых случаях вы напрямую взаимодействовали с населением GEO?
— Да.
— Может быть даже общались, контактировали с ними?
— Несколько раз приходилось, особенно на ранних этапах развития цивилизации. Но потом мы столкнулись с определенными ограничениями.
— Поясните, пожалуйста.
— Поначалу мы полагали, что естественным ограничением на взаимодействие с представителями GEO может быть только уровень их миропознания. Т.е. пока они еще недостаточно глубоко проникли в законы существования их вселенной, нам можно было нарушать эти законы, устраивать чудеса, как мы их называли. Получалось, что чем больше виртуальный человек познает свой мир, тем меньше остается область, в которой мы можем манипулировать напрямую, поскольку эта область ограничивалась сферой непонимания людей.
— Звучит разумно.
— Да, но когда мы использовали наиболее простые формы взаимодействия с виртуальным человеком, такие как внушение или прямое общение, это, как правило, воспринималось как сверхъестественный опыт. Иногда это приводило к непредсказуемым результатам.
— Например?
— Благодаря таким вмешательствам в цивилизациях GEO зародилось не одно религиозное течение, отличное от традиционных.
— Традиционных?
— Т.е. тех религиозных воззрений, которыми жители GEO пытались объяснить природные законы. И которые должны были вытесняться и отмирать по мере развития миропознания и научной мысли.
— Понятно. А направления новых сект были иными?
— Да. Их основатели проповедовали о некоторых сверхъестественных сущностях, т.е. о нас, о разработчиках. И хотя мы конечно существуем, но с точки зрения законов вселенной GEO нас нет.
— И потому вы отказались от прямого взаимодействия с жителями GEO. Это на что-то повлияло?
— Нам стало несколько сложнее провоцировать требуемые ситуации и подводить к интересующим нас событиям, но потом мы наработали методику, в которой используем только природные, естественные рычаги.
— А можно несколько примеров?
— Например, изменение климатических процессов, с тем чтобы вызвать миграцию крупных социальных групп. Сдвиги литосферных плит, для перекраивания естественных географических границ и т.д.
— Да, у вас широкий арсенал средств. Вы упоминали, что разработали хранилище душ для экономии ресурсов системы. Ваши технологические мощности сильно ограничены?
— Мы используем комплекс сверхмощных компьютеров, но, когда речь идет об обработке целой Вселенной, никакие мощности не будут достаточными. Через некоторое время после запуска GEO мы обнаружили, что очень быстро приближаемся к пределу используемых ресурсов. Нам пришлось срочно озаботиться вопросом производительности. К счастью нам удалось найти несколько нетривиальных решений, которые позволили нам сэкономить потребляемые мощности.
— И что же вы придумали?
— Мы разработали концепцию наблюдателя. Непосредственной обработке подвергаются только те области виртуального пространства, в которой присутствует разумный наблюдатель.
— Боюсь, что мне не вполне понятно.
— Приведу простой пример. Когда из комнаты выходят всю люди — время в ней останавливается и ничего не происходит.
— Занятно. А когда человек снова зайдет в комнату, он не обратит внимание на то, что в ней ничего не изменилось?
— А в ней все изменится сообразно естественному ходу времени. Как только в области пространства появляется наблюдатель, эта область просчитывает свои свойства согласно прошедшему времени.
— Вот оно что. Да, это хорошее решение.
— С внедрением этой концепции связано несколько забавных моментов.
— Интересно послушать.
— Мы, к сожалению, допустили некоторые ошибки в системе определения наличия наблюдателя, и иногда это приводило к некорректному поведению пространства. Так, например, в эпоху цифровых технологий GEO у пользователей персональных компьютеров не переключалась языковая раскладка, если при этом не смотреть на значок выбранного языка.
— Ха! Это и правда забавно! Так что же получается, что жители GEO уже создают свои собственные компьютеры?
— Да. И, честно говоря, технологический прогресс практически сводит на нет полезный эффект концепции наблюдателя.
— В связи с чем?
— В связи с существенным расширением понятия наблюдатель. Теперь туда попадают не только сами люди, но и все многочисленные вспомогательные устройства, камеры наблюдения, метеозонды, телескопы и т.д. Технический прогресс раздвинул границы осязаемого пространства в гигантском масштабе.
— И это создает значительную нагрузку на вычислительную систему?
— Именно так. Ко всему прочему, значительную нагрузку создает все возрастающее население GEO. Как я уже говорил, цивилизация GEO переживает демографический бум. Население увеличилось в тысячи раз, если сравнивать с периодом бронзового века.
— Да уж. Не говоря уже о периоде, когда людей в GEO вообще не существовало.
— Ну вообще-то, такого периода не было.
— Как так? Вы же говорили, что вселенная GEO — это точное воплощение нашей. Значит, с момент зарождения вселенной до появления человека прошло несколько миллиардов лет.
— И да, и нет. Вселенная GEO появилась сразу вместе с ее разумными обитателями. Но измеряемые свойства вселенной таковы, будто бы она прошла пятимиллиардный путь развития.
— Вот оно что…
— Да. И непосредственной эволюции живых существ на протяжении сотен миллионов лет тоже не было. Все существа в GEO появились сразу в том виде, в котором они есть, хотя по всем признакам они и будут являть продукт эволюции.
— Получается, что вам пришлось самим закопать в землю останки вымерших существ, таких как динозавры?
— Можно и так сказать.
— Забавно! Итак, на базе GEO было проведено множество социальных экспериментов и исследований. Какое на ваш взгляд было самым запоминающимся?
— Полагаю, что наиболее запоминающимся и наиболее масштабным было одно из последних исследований. Оно же, по мнению многих, было наиболее аморальным.
— И чем же заключалось это исследование?
— Перед нами была поставлена задача экспериментальным путем подтвердить или опровергнуть возможность возникновения тотальной войны в условиях развитой и тесно связанной цивилизации.
— Тотальная война?
— Да. Война, в которой боевые действия ведутся не только вооруженными силами воюющих сторон, но где все общество трудится лишь для достижения военных целей.
— Страшно себе представить…
— Именно. По мнению ряда исследователей, всеобщий характер войны противоречит ряду объективных причин. Во-первых, привлечение всех сил общества к военным действиям должно было натолкнуться на значительное социальное противодействие. Конечно, в обществе всегда есть некоторый процент людей, которые обладают определенными эмоциональными и физическими качествами, делающие их пригодными для боевых действий. Но для остальных людей — врачей, пекарей, почтальонов, такой род занятий будет противоестественным.
— А вторая причина?
— Ее диктует экономическая целесообразность. Поскольку развитые народы сильно связаны друг с другом, как экономически, так и культурно, то считалось, что тотальный конфликт просто напросто невыгоден.
— И что же показал эксперимент?
— Эксперимент показал, что приведенные мною доводы, были верны лишь отчасти. Стран GEO, затронутые экспериментом, сравнительно легко сползли в пучину мировой войны. Нам пришлось совсем немного усилить противоречия в конкурирующих экономиках и продвинуть на некоторые важные посты людей с не совсем компетентными представлениями по военным и политическим вопросам.
— Значит, война разразилась?
— Да.
— Получается, что это полностью опровергает ваши доводы?
— Не совсем так. Как показал практический опыт, тотальный конфликт действительно оказался экономически нецелесообразен. Ни одна из стран участниц не получила от него выгод достаточных, чтобы покрыть понесенный ущерб. Причем это было выяснено на достаточно раннем этапе.
— Почему же война на этом и не закончилась?
— Потому что в дальнейшем шел вопрос не о получении выгод, а об уменьшении понесенного ущерба за счет поражения противника.
— Вот оно как…
— Также частично верным оказалось утверждение о социальном протесте людей, вовлеченных в мировую войну. Участие в войне действительно невыносимым бременем легло на людей, предназначенных для мирных родов занятий. Это приводило к значительным психологическим потрясениям. По мере затягивания войны, страны участницы переживали сильные социальные волнения. В нескольких странах, на фоне растущего напряжения, произошли революции.
— Но общий итог подтвердил возможность мировой войны?
— Да. Несмотря на свой противоречивый характер, мировая война вполне возможна.
— Пугающая правда.
— Дальнейшее развитие эксперимента было еще страшнее.
— Разве эксперимент не закончился?
— Нет. Теперь нам надо было проверить возможность погашения социального протеста населения, участвующего в тотальном конфликте.
— И вы спровоцировали еще одну войну?
— Да. И на этот раз это оказалось еще проще. Свой вклад в зарождение новой войны внесли проблемы, нерешенные и порожденные предыдущим конфликтом. Но теперь уже выяснилось, что предварительная психологическая подготовка населения к войне может уменьшить социальный протест у значительной доли населения.
— Ваши слова вырисовывают пугающие перспективы. И сколько человек погибло?
— По результатам двух мировых войн погибло почти девяносто миллионов человек.
— Кошмарная цифра! Теперь я начинаю понимать вашего бывшего руководителя…
— О чем я и говорил…
— Ну что же… Не хотелось бы заканчивать на столь печальной ноте, но, к сожалению, наше эфирное время подходит к концу. Мы вынуждены попрощаться с Сергеем Юрьевичем и пожелать ему и его проекту дальнейшего развития.
— Боюсь, что дальнейшего развития не будет.
— Что вы имеет в виду?
— В ближайшие месяцы проект GEO будет закрыт.
— Но по какой причине?
— Как я уже говорил, потребляемые мощности существенно выросли из-за роста нагрузки. Поддерживать проект GEO в рабочем состоянии без дальнейшей модернизации практически невозможно. А увеличения финансирования нам не удалось добиться…
— И что же будет с GEO?
— Сердце GEO, его вычислительный центр, будет отключено. Базы данных будут стерты. Вселенная GEO прекратит свое существование.
— Подождите, а как же население GEO?
— Все население GEO, все его жители, каждый виртуальный человек, такой разный и уникальный, исчезнут вместе со своей реальностью…
— Я потрясена. Должно быть вам невообразимо грустно от этой мысли?
— Это действительно так. И дело даже не в том, что GEO был моим самым значительным достижением… Меня терзают переживания иного рода… Знаете, ведь мой бывший руководитель написал мне однажды. Уже после своей отставки… В последнее время я все чаще вспоминаю его слова.
— И что же он написал?
— Всего три строчки:
«Я мощь обрел: творить миры,
Гасить галактики и разрушать державы.
Я мощь обрел, но вот обрел ли право?»

«Я не стремлюсь возвысить порок, я лишь откликаюсь на благородное страдание, где бы ни услышал его молитвы».

Сразу хочу отметить, что книга небольшая и очень легкая. С точки зрения современного читателя, избалованного непредсказуемыми многослойными сюжетами, может быть, даже слишком легкая. Автор буквально на первых страницах вкратце излагает, о чем будет история, и дальше вы просто плывете по ее течению. Так что если даже я случайно сделаю какой-то спойлер – не беда, господин Дюма сам все пройспойлерил еще во вступлении.

Образ Маргариты Готье молодой Дюма взял из реальной жизни – он списал ее с куртизанки Мари Дюплесси, которую вроде как даже любил. Мари Дюплесси была больна туберкулезом, рано умерла и при жизни не переносила резкие запахи. Поэтому из всех цветов она предпочитала камелии, которые практически ничем не пахнут. Вот и Маргарита Готье предстает перед нами болезненной (у нее тоже туберкулез, но автор называет это «легочной болезнью»), с неизменным букетиком камелий. Только к этому букету Дюма добавил пикантную деталь: он обычно бывал белым, а пять дней в месяце красным. И это было ТАК таинственно… 😉

«Даму с камелиями» можно было бы сравнить с типичным женским романом: она – молодая и очень красивая встречает его – молодого и красивого, но они не могут быть вместе. Сюжет практически из фильма «Красотка», только Дюваль не настолько богат, а Готье владеет роскошной квартирой, кучей бриллиантов, экипажем и в принципе купается в роскоши, которой ее окружают ее любовники.

Но история не только о любви. На самом деле значительная часть книги посвящена вопросам морали: можно ли простить куртизанке ее грехи? Можно ли любить куртизанку как другую простую девушку? Достойны ли они снисхождения и счастья? И, да, в отличие от «Красотки» «Дама с камелиями» много страдает, а финал ее печален.

«Мы верим тому, что нам говорят, проститутки доверчивы и постепенно изнашивают сердце, тело, красоту. Нас боятся, как диких зверей, презирают, как прокаженных, нас окружают люди, которые берут у нас больше, чем дают, и однажды мы подыхаем, как собаки, погубив себя и других.»

Еще в сравнении с современным любовным романом главный герой слишком уж чувствителен. Он романтичен и пылко влюблен — замечательно. Но он плачет практически на КАЖДОЙ странице. Он плачет от счастья, от горя, от того, что Маргарита его поняла, от того, что Маргарита его НЕ поняла… Да, я зануда, но меня это раздражало. И нет, не потому, что «мужчины не плачут», а потому, что в человеке не может быть столько жидкости!

А еще любовные романы редко начинаются со сцены эксгумации мертвой проститутки главным героем в сопровождении малознакомых лиц.

В основном отношения героев в произведении примерно как на картинке:

Только наоборот. В смысле, что Маргарита пытается объяснить Дювалю, что любовь-любовью, но содержанка – весьма себе дорогостоящее удовольствие. Поэтому у них и бывает по несколько любовников за раз: один мужчина просто не в состоянии содержать ее. И Маргарита просто его разорит! А если нет, значит его замучает ревность, ведь у нее до Дюваля было N количество мужчин. В общем, бедная девушка приложила немало усилий, чтобы разумно разрешить ситуацию, но чувства победили.

Помимо этой линии в произведении очень-очень много разговоров о чувствах, выяснений отношений и всех этих очаровательных «я сделаю так, чтобы ты подумала, что я подумал…но обсуждать это мы не будем», характерных для старинной литературы.

Что всегда действительно завораживало меня в подобных произведения – это язык. Остроумные высказывания, намеки, изящные выражения. Много из этого об устаревших словах и устаревших взглядах. Но классно же! Кто из наших современников догадался бы назвать проститутку «жрицей элегантного порока»? Или назвать старость «первой смертью куртизанки»?

Не стоит забывать и что книга повествует о конкретном времени, месте и его нравах. Лично я была не очень-то знакома с институтом проституции во Франции XIX века, и благодаря «Даме с камелиями» сделал для себя массу удивительных открытий. Например, я полагала, что отношения с куртизанкой — это не то, что было принято афишировать. Ну, мол, брак и жена — круто, а так все топят за целомудрие. Но, нет, оказывается куртизанки были весьма публичными персонами, которых было принято таскать по театрам, ресторанам и балам. Кроме того, вот такую фразу изрекает отец главного героя:

«То, что вы завели любовницу, — это прекрасно. Еще того лучше, что вы оплачиваете ее расходы — галантный кавалер всегда платит за любовь кокетки…».

Отец хвалит сына за то, что тот пользуется услугами куртизанки. Это уже ближе к гетерам, чем к проститутке из фильма «Красотка».

Подводя итоги могу сказать, что книжка очень легкая, пролетает моментом и ощущения после себя оставляет тоже очень легкие. Сюжет ее прямо-таки бессмертен. Героине я сочувствовала искренне. Очень интересно описаны нравы и взгляд на сложные отношения, хотя местами и (для современного читателя) через чур много эмоций.